"БЕЛЫЕ ВОЛКИ". Главы из романа.

Александр СМЫШЛЯЕВ

БЕЛЫЕ ВОЛКИ

Главы из романа

 

Часть I. ПЛЕННИКИ ДИКИХ СНЕГОВ

 

Глава 1.

1.

Когда над стылой, заснеженной тундрой удлинятся дни, полуденное небо заметно посветлеет, а белые куропатки, прячущиеся в тальниках и ольховниках, оживятся и начнут подолгу переговариваться между собой, словно обсуждая прошедшую зиму, в корякском стойбище Апука соберется  северная ярмарка. Чукчи, эвены и коряки, живущие на огромных просторах от устья реки Хатырки до бухты барона Корфа, съедутся к теплым родникам, бьющим из-под земли в долине Воды Предков у слияния рек Апукваям и Ачайваям, чтобы принять участие в большом празднике.

Отцы привезут дочерей на выданье. Молодые парни, разодетые в новые кухлянки, торбаса и малахаи[1], будут состязаться в гонках на собачьих упряжках и борьбе на снегу, показывая силу и удаль. Старые мамушки выставят на продажу искусно вышитую меховую одежду. Северо-американские и русские торговцы предложат оружие, боеприпасы, посуду, сукно, нитки, табак и спирт. Охотники привезут меха, а зверобои – лахтачий и нерпичий жир, китовое и моржовое мясо, шкуры морского зверя. Чукчи и чавчувены пригонят упитанных оленей для забоя, нымыланы – молодых, сильных ездовых собак и нарты для продажи.

Заиграет, зашумит, запестрит ярмарка. Заснеженный берег Апукваяма покроется ярангами, чумами и палатками. Всюду задымят костры, запахнет вареным мясом, застучат веселые бубны.

Так было при дедах и прадедах, так будет еще долго.

- Люблю ярманку! – зажмурил и без того узкие щелочки-глаза каюр Кучьын, предаваясь чувственному рассказу. – Мы-то, олюторские коряки близко живем и кочуем, каждый год приезжаем в Апуку! Ох, любим ярманку, любим прицениваться к товару, глазеть на молодых девок! Не всегда купишь товар, а душу отведешь!

Он нагнулся над костром, поправляя обветренной до черноты рукой жаркие головешки и добавляя в огонь мелко нарубленных веток кедрового стланика и промороженной ольхи.

- Однако ваши винтовки будут похуже американских винчестеров, - неожиданно добавил Кучьын, отстраняясь от густо повалившего дыма.

Полковник Шевчунас и прапорщик Серебренников переглянулись. Впервые за последние дни, проведенные в тундре, на холоде, в усталых глазах обоих вспыхнули огоньки веселья.

- Почему, Кучьын? – спросил рослый, моложавый полковник, одетый в богато вышитую корякскую кухлянку. Его принадлежность к военным выдавала лишь высокая светло-серая папаха с кокардой. Он сидел напротив каюра на раскладном походном стульчике. Руки полковника в огромных меховых рукавицах покоились на коленях. Ноги были обуты в белые собачьи унты.

- Я-то ваших винтовок еще не пробовал, - простодушно пожал плечами Кучьын. – Только коряки больше привыкли к американским ружьям, у них, я смотрю, ствол длиннее, и перезаряжать удобней. Да и патронов много, всегда купить можно. Американцы давно здесь торгуют, особенно последние годы.

- Привыкли, торгуют, - язвительно передразнил его полковник. – Ничего, вот успокоится Россия, кончится буза, наведут и здесь порядок. Своим товаром торговать надо! Долой американцев и японцев, Кучьын! Прогоним, как пить дать прогоним!

- Ну-ну, - тихо хмыкнул в ответ каюр, и добавил: - Прогонять-то не пулями, а товаром надо, однако!

Огонек в глазах полковника также быстро погас, как и загорелся. Нахмурившись, он повернулся к костру.

- Говоришь, и женщин приезжает много? – спросила девушка, сидевшая на большой волчьей шкуре возле прапорщика Серебренникова, заботливо отгонявшего дым от ее красивого лица с белой чистой кожей.

Кучьын ласково посмотрел на девушку, с готовностью ответил:

- Много молодух, ой, много, Наташа! Подружек себе заведешь. Некоторые девки и по-русски немножко умеют говорить. Теперь смешенных кровей много стало в тундре – и русские крови есть, и американские, и даже японские! Такие красавицы приезжают! И не подумаешь, что корякские, да чукотские мамки их нарожали!

Кучьын опять сладко зажмурил глаза.

И вновь офицеры не выдержали и сдержанно заулыбались. Только подхорунжий Степан Куренной, относительно молодой казак богатырского сложения, оставался серьезным.

- Пора трогаться, ваше высокоблагородие! – озабоченной скороговоркой произнес он, глядя в глаза полковнику. - До темна поспеть надо, чтобы палатки ещё поставить, ужин приготовить.

Полковник Шевчунас согласно кивнул, коротко и властно бросил:

- Едем!

- Заканчивай отдых, казаки! – тут же зычно скомандовал пожилой, чернобородый есаул Зазулевский, оборачиваясь к соседнему костру, вокруг которого сидели коряки-каюры и несколько казаков в кухлянках и лохматых папахах. Они давно пообедали и теперь устало подремывали, опираясь руками на тяжелые шашки. После команды есаула служивые тут же поднялись, стали торопливо забрасывать костер снегом, собирать пожитки, готовиться в дорогу. Каюры пошли к упряжкам поднимать собак. Забренчали закидываемые за спины винтовки, загремели шашки, нетерпеливо залаяли, заскулили собачки.

Вскоре длинный обоз из нескольких упряжек снова двинулся в путь, в селение Олюторку, до которой теперь оставалось около двух десятков верст по снежному нетоптаному насту. 

Прапорщик Роман Серебренников, двадцатишестилетний юноша с румяными, гладко выбритыми щеками, сидя в нарте, крепко прижимал к себе Наталью. Одет он был в длинный белый тулуп с погонами, перетянутый портупеей, серые валенки с калошами и обычную офицерскую шапку с общевойсковой кокардой. На девушке был такой же тулуп, только черного цвета и явно с мужского плеча. Голова была повязана большой серой шалью, из-под которой выглядывали любопытные голубые глаза и аккуратный, чуть вздернутый носик.

- Юльтэ! – окликнула она каюра их упряжки, силясь повернуть к нему голову и немного выпростать лицо. – Ты тоже любишь ярмарку, как твой брат Кучьын?

- Чего? – оглянувшись на девушку, переспросил каюр.

Наталья разъяснила громче и четче, чтобы коряк понял русские слова:

- На привале твой брат Кучьын рассказывал нам про апукскую ярмарку, о том, что вы, олюторские, любите на нее приезжать. Ты тоже любишь?

Юльтэ, который гораздо моложе брата, еще без признаков увядания на темном, загорелом лице, заулыбался, закивал:

- Люблю! Спирту много привозят! Табак, сахар, пряники! Только соболь да песец давай!

- Любишь спирт? – спросил в свою очередь Роман.

- Американский рояль вкусный, ажна жгёт горло! – весело ответил каюр. – Долго пьяный ходишь, выгодно!

Роман и Наталья рассмеялись.

Нарта скользила по крупянистому, промороженному снегу быстро, мягко. Собачки тянули споро. Справа вдоль огромного Пахачинского лимана сплошной серой стеной стояли густые заросли тальника и террасового голубичника, а за ними широко распахивался зимний, серый простор  Берингова моря.

Мог ли когда-нибудь думать Роман, родившийся и выросший в таежной Сибири, что окажется здесь, на Севере и будет ездить на собачьих упряжках, разглядывая дивные, непривычные глазу тундровые и приморские пейзажи? Да, неожиданно круто распорядилась с ним судьба. Да и с Натальей тоже...

Слегка подремывая под мерное дыхание усталых собак, скрип полозьев и посвистывание каюра, продолжая прижимать к себе девушку, Роман вспоминал свою первую встречу с Наташей, начало их большого путешествия, уводившего обоих все дальше от родных краев, все глубже в снега севера.

Тогда, в конце лета 1921 года он, молодой, боевой прапорщик Роман Викторович Серебренников был счастлив, что живым и невредимым дошел с отступающими каппелевскими войсками от Перми до Спасска-Дальнего, который еще в мае отбили у красных казаки есаула Бочкарева. Все чины, так или иначе попадавшие сюда в это время, были переподчинены Бочкареву, вошли в состав его Северного экспедиционного отряда и готовились к большой операции на дальнем побережье Охотского моря и Чукотке. Для экспедиции снаряжали два парохода, это заняло много времени, поэтому Роман в числе других офицеров с наслаждением, насколько позволяло настроение, предавался временной праздной жизни. Тогда и встретил он на толкучке красивую, русоволосую девушку с грустным лицом. Она тихо стояла посреди шумной толпы, пытаясь продать что-нибудь из своих вещей. Он купил у нее пару носовых платков, дивно пахнущих хорошим мылом, и они познакомились. Как оказалось, под Читой погиб отец Натальи, полковник Белой армии Сергеев, а при отступлении к Приморью заболела и умерла мать. Девушку же поток беженцев привел сюда, в Спасск-Дальний. Она жила впроголодь, нечем было платить за комнату, поэтому не знала, что ей дальше делать. Сердце Романа дрогнуло, он сразу проникся к ней сочувствием и симпатией, а вскоре понял, что влюбился. Побежал к начальству, добился, чтобы Наталью зачислили на один из пароходов на камбуз для солдат с последующим переводом в штат экспедиционного отряда с неплохим жалованием. С тех пор они постоянно были вместе, и в Охотск шли на одном пароходе «Кишинёв». Их любви завидовали и старались не разлучать. В боевых действиях Роман не участвовал, занятый исключительно на интендантской службе. Когда через год, уже в Охотске был организован отдельный интендантский отряд полковника Шевчунаса, то прапорщика Романа Серебренникова и вольноопределяющуюся Наталью Сергееву сразу перевели в него.

Отряд Шевчунаса вел кочевую жизнь, добывая для солдат продовольствие, нанимая транспортные средства, договариваясь с населением о заготовке дров. А в октябре 1922 года отряд направили на северо-восток Камчатки и Чукотку для скупки у населения мехов. Они везли на нартах в стойбища винтовки, патроны, порох, табак и спички, чтобы менять на меха. Фактории на северном побережье несколько последних лет не пополнялись из России ни продуктами, ни охотничьими припасами, поэтому аборигены охотно шли на обмен. О прибытии отряда в стойбищах узнавали загодя и ждали интендантов, высылая за ними собачьи упряжки. Сейчас отряд ехал из Каменского через Олюторку в Апуку, на большую ежегодную ярмарку за мехами. В тяжело груженых нартах лежали новенькие, еще в смазке, малокалиберные трехлинейки и ящики с патронами. Шевчунас был не очень уверен в том, что иноверцы станут брать это боевое, отнюдь не охотничье оружие, но ничего другого у интендантов уже не осталось.

Перед закатом солнца караван упряжек спустился с небольшого перевала к устью реки Олюторки. Впереди показалось покрытое льдами море, а вскоре открылся живописный и радостный для путников пейзаж из нескольких серых дымов, столбами уходящих в темнеющее небо. Между устьем реки и морем, прямо на голой, продуваемой тундре стояло около десятка русских домов, рубленных из местного тополя и привезенной с Камчатки лиственницы. Рядом с домами притулились несколько корякских юрт – яян[2]. А над речным обрывом рядком возвышались над местностью шалаши-аяры, под соломенными крышами которых коряки вялят рыбу. Это и было скромное, северное поселение Олюторка - главный морской порт здешних мест. Но в море, покрытом льдом, не было ни одного корабля.

 

2.

Купец и рыбопромышленник Викентий Михайлович Соколов сумерничал, сидя в кресле возле натопленной каменки и с наслаждением отпивая мелкими глоточками из большой фарфоровой чашки свой любимый английский чай. От печки и горячего чая блаженное тепло разливалось по всему телу. Могла бы и душа размякнуть, ведь товар для апукской ярмарки подготовлен, посчитан, отдельно уложен в складе, поэтому можно было временно предаться безделью, отдыхая в теплом доме, но суровая действительность за окнами не давала душе покоя.

Слуга и телохранитель Соколова угрюмый, молчаливый метис Пегин подремывал, сидя за спиной хозяина и уронив тяжелые, жилистые руки с подлокотников кресла на некрашеный дощатый пол. В сумерках казалось, что в кресле сидит не человек, а крупная обезьяна – настолько сутул и широкоплеч был Пегин с несуразно длинными руками. Ему проще, ни о чем думать не надо - знай, лови взглядом жесты хозяина, добросовестно  выполняй приказы. А тут голова от мыслей и забот разламывается.

Викентий Михайлович обосновался в Олюторке более десятка лет назад, когда на южных побережьях Камчатки стало не продохнуть от наглых, всесильных победителей-японцев. Они появлялись всюду, выкупали, а то и хитростью забирали лучшие рыболовные участки, подчиняли себе кабальными долгами  русских промышленников и торговцев, перехватывали рабочую силу. Тогда и подался Викентий Михайлович сюда, на самый север, на безлюдные олюторские берега. Но прошло время, и здесь достали его японцы, и снова пришлось жёстко конкурировать с ними, невольно участвуя в их хитрой, не всегда честной игре с правительством России. Но прежде японцев пришли сюда пронырливые, хваткие дельцы-американцы. Собственно, они всегда шныряли по северным берегам Камчатки и Чукотки, но стоило в устье реки Олюторки поставить несколько домов, как они тут же высадились на обжитом берегу и быстро проникли вглубь района. Сначала концессия Вонляр-Лярского обирала местных инородцев, меняя на их пушнину дрянные, одноразовые американские винчестеры и некачественный спирт, а в 1921 году объявилась компания «Гудзон Бей», которая даже факторию основала в Олюторке, чтобы сподручней было работать. С тех пор  Викентию Михайловичу нет покоя, как нет и прежнего дохода. Его давний знакомый промышленник из Уэлена Федор Караев вынужден был нынче к большевикам на службу податься, начальником Чукотки стать, чтобы властью удержать свое кровное дело. Вот до чего дошло…

Вздыхая и почесывая лохматую, седеющую бороду, Викентий Михайлович поставил на пол, возле кресла чашку с недопитым чаем и потянулся за трубкой, лежащей на припечике. Тут же встрепенулся Пегин, вскочил с кресла, быстро подошел, подал набитую ароматным табаком трубку и коробок спичек. Он знал, что огонька хозяину предлагать не надо – сам любит спичками почиркать, слушая треск разгорающейся серы.

Раскурив трубку и попыхивая вкусным дымком, Викентий Михайлович вновь затих в своих мыслях.

Конечно, Федору Караеву проще – его окружает многочисленная кавказская родня, которая не даст своего в обиду ни белым, ни красным, а вот ему, Соколову, ох как трудно жить здесь, в диком камчатском углу, в котором давно нет государственной власти. Прошлой осенью, находясь дома, во Владивостоке, он имел дело уже с большевиками, от их имени в «Дальрыбохоте» получил право на годичную аренду своих рыболовных участков, им платил деньги, а когда приехал сюда, то сразу столкнулся с белыми, которым бумаги красных не покажешь. И ведь до конца не понятно, чья возьмет, какой стороны придерживаться. Здесь, на севере до сих пор идет надоевшая всем гражданская война. И тот же Караев здорово рискует, перейдя к большевикам, но он уверен, что именно за красными будет победа. Он уверен, а вот Викентий Михайлович до сих пор лавирует, так и не решаясь пристать к конкретному берегу. А лавировать всегда трудно, вдвойне рискованно.

Или взять те же денежные знаки. Во Владивостоке старые российские деньги обменивают на новые, большевистские, но доверяться этим бумажкам страшно. Поэтому по-прежнему приходится брать японскими йенами, которые, слава богу, до сих пор в ходу на всем Дальнем Востоке. А вдруг большевики йены запретят, тогда что?

- Кажись, чужие собаки, - подал голос Пегин, прервав мысли хозяина.

Викентий Михайлович прислушался. С улицы явно доносился яростный, скандальный собачий лай. Похоже, действительно, в селение пришла чужая упряжка.

- Выйди, глянь, - повернулся Соколов к Пегину.

Метис кивнул, тяжело поднялся с кресла, снял с гвоздя возле двери заношенный полушубок, влез ногами в серые, криво истоптанные катанки[3] и вышел. В сенях он спешно, насколько позволяла его грузная фигура, оделся, нахлобучил на голову лохматый малахай и, застегивая на ходу полушубок, выскочил на крыльцо в морозные, загустевшие сумерки. С громким лаем и сердитыми криками каюров к дому подъезжал целый караван собачьих упряжек. Как только каюры втыкали в снег тяжелые остолы и упряжки останавливались, усталые собаки сразу ложились в снег и даже не огрызались на злобный лай местных псов, привязанных поодаль, за аярами. Прибывшие путники с видимым удовольствием поднимались с нарт, начинали разминать затекшие ноги, расстегивать тулупы, развязывать заиндевевшие малахаи, поправлять ремни с висящими на них шашками и револьверами.

Определить по виду кто это - белые или красные, было невозможно, поэтому Пегин спустился с крыльца, подошел к ближней упряжке, на которой кроме каюра подъехал ладный, бородатый военный, явно не рядовой.

- Кто такие? – спросил метис, напуская на себя строгий вид и постреливая прищуренными глазами по  нартам. По его беглому подсчету прибыли не менее полутора десятка вооруженных людей. Человек, к которому обратился Пегин, возвышался над ним на целую голову. Не очень обращая внимания на метиса, он неторопливо поправлял на себе сначала папаху, затем шашку и кобуру с револьвером. При этом Пегин заметил, как под распашной эвенской кухлянкой блеснул погон. «Ого, - екнуло его сердце, – офицер, однако. Похоже, строгий мужик, не смотрит даже».

- А ты кто будешь? - спросил, наконец, военный басистым голосом.

Пегин боязливо пожал плечами:

- Да так. Приказчик промышленника Соколова чукча Пегин и буду.

- А, вон что! – оживился офицер. – Промышленника Соколова, говоришь? Он нам и нужен. Прибыл начальник интендантского отряда Северного экспедиционного корпуса полковник Шевчунас с казаками. Наши каюры говорят, что в этом доме Соколов проживает. Так?

- Дома, дома Викентий Михайлович! – с готовностью подтвердил Пегин. – Отдыхает. Я предупрежу!

И быстро, тенью, словно не грузный мужчина, а ловкий мальчишка, вспрыгнул он на заснеженное, скрипучее крыльцо и скрылся за дверью. Вбежав в теплый дом, он выпалил, округляя черные, заслезившиеся вдруг глаза:

- Казаки, хозяин. Много! Полковник Шевчунас!

Соколов поднялся с кресла, бросил взгляд на образа в дальнем углу, боязливо перекрестился. Спросил:

- Чего хотят?

- Не знаю, - пожал плечами Пегин. – Сказали, что вас им и надо.

- Хорошо. Приглашай в дом полковника и офицеров, какие с ним. И ужин давай. Зови Глафиру, пусть разогревает да подает!

- Слушаюсь! – резво, по-военному ответил метис и выскочил за дверь.

- Погоди, Пегин! – вдогонку крикнул хозяин, вспомнив что-то.

Метис приоткрыл дверь, заглянул внутрь, выжидательно и преданно глядя на Соколова.

- Собак накорми за наш счет. Казаков определи на стане у берега! Дрова там есть. Чаю вскипятите, сальца дай, рыбки копченой. Офицерам пустой дом готовь, протопи, как следует.

- Слушаюсь! – снова по-военному ответил Пегин и закрыл за собой дверь.

Оставшись один, Викентий Михайлович еще раз бросил взгляд на образа, поправил на себе теплую, японскую фуфайку с вышитыми яркими иероглифами на рукавах, критически оглядел старые, но добротные еще меховые штаны, заправленные в двойные собачьи чижи[4]. Сойдет для залетных господ белых офицеров! Небось, на ярмарку в Апуку торопятся, утром уедут, долго не задержатся.

Вскоре на крыльце послышался дружный топот нескольких ног, и тут же в дом вошли пятеро военных. От их крупных, как на подбор, фигур веяло стужей и крепким здоровьем. Они сгрудились у двери, и, отыскав глазами иконы, вразнобой стали креститься. Впереди стоял чисто выбритый, раскрасневшийся от холода, красивый строгий человек, наверняка – тот самый полковник. На нем была новая корякская кухлянка, опоясанная офицерским ремнем, на котором матово поблескивала кожаная кобура с револьвером. Остальные были не только с револьверами, но и с тяжелыми шашками. Позади офицеров стояла женщина в черном тулупе не по размеру, хотя была она рослой и статной. Лица ее не было видно из-за большой шали, которая в несколько слоев покрывала голову.

- Здравствуйте, господин Соколов! – спокойно и доброжелательно сказал передний военный, протягивая хозяину руку. – Полковник Шевчунас с офицерами и женой одного из них Натальей Александровной. Позволите?

- Конечно, конечно! Милости прошу! – пожимая руку Шевчунаса, с готовностью ответил промышленник. – Вот гвозди на стенах, можете снять верхнее. У меня скромно здесь, по-походному, так что, извиняйте, шкафов нет. Зато натоплено, тепло!

Он пожал руки всем офицерам, кивнул даме, которая тут же стала развязывать свою большую шаль, открывая милое, русское девичье лицо с чуть вздернутым носиком и большими, светлыми глазами. 

- Есаул Зазулевский! – представился высокий, уже немолодой, но весьма бравый, чернобородый казак.

- Прапорщик Серебренников, - назвался юноша с красивым, чистым лицом, ярко заалевшим после мороза в тепле дома, и холодными, как показалось Соколову, мёртвенно-льдистыми, словно выцветшими, очень светлыми глазами.

Четвертый офицер, казак был просто богатырского вида: выше остальных, он и размахом плеч обошел всех. Из-под лохматой папахи торчал русый завиток чуба, небольшая бородка обрамляла волевое, скуластое лицо. Но глаза казались грустными и усталыми.

- Подхорунжий Куренной, - сказал он басисто, подавая хозяину большую, крепкую, холодную ладонь. И тут же повернулся к полковнику: - Господин полковник, разрешите покинуть вас? Пойду к казакам, надо их устроить, посты выставить.

- Конечно, конечно, Степан Васильевич, идите, - разрешил Шевчунас. 

- Подождите, - остановил богатыря Соколов. – Мой приказчик определит вас на ночь, натопит печи, собак накормит, я уже дал распоряжение, вы найдите его.

- Найдите его, - повторил Шевчунас, переводя взгляд с хозяина на Куренного. – Позже доложите, как и что.

- Слушаюсь, - козырнул подхорунжий и вышел.

- Кто разделся, проходите, - широким жестом пригласил гостей Соколов. – Вот кресло, здесь второе, усаживайтесь. Там табуретки за столом, на них сесть можно.

Дом был разделен на две половины. За дощатой, тщательно оструганной перегородкой находилась спальня с широкой самодельной деревянной кроватью. А здесь, в большой комнате стояли печь с хозяйским креслом возле нее, а также длинный обеденный стол у единственного оконца, поблескивавшего чернотой ночи за мятыми, но чистыми белыми занавесками.

Когда полковник через голову стянул с себя тесную кухлянку и стал поправлять помятый китель с общевойсковыми походными погонами, на груди зазвенели офицерский Георгий и колчаковский орден «За Великий Сибирский поход». Перехватив на себе любопытный взгляд хозяина, Шевчунас пояснил:

- Я не казак, и вообще по крови литовец, всегда носил на погонах серебряные галуны Брест-Литовского артиллерийского полка. Казаками охраны у меня командует есаул Зазулевский.

Соколов понятливо кивнул, продолжая помогать гостям раздеваться, незаметно разглядывая их. Наталья Александровна оказалась настоящей русской красавицей с льняными, коротко подрезанными волосами и голубыми глазами, которые, казалось, освещали все вокруг любопытством и глубоким внутренним теплом. «Занесло же тебя, красавица, в наши дикие края», - невольно подумалось Викентию Михайловичу.

На девушке тоже была военная форма, но без погон. Под узкой приталенной гимнастеркой, заправленной в галифе, виднелся толстый шерстяной свитер.

- Пожалуйста, сюда, Наталья Александровна, - пригласил ее Викентий Михайлович, показывая на свое кресло возле печки. – Здесь и отогреетесь, сейчас прикажу еще дров подбросить, хотя у меня и без того жарко.

Наташа с удовольствием уселась в удобное, большое кресло и тут же подумала о том, что неплохо было бы разуться и поставить ноги к теплому поддувалу, в котором уютно играли блики огня. Словно читая ее мысли, Соколов предложил:

- Кто хочет разуться и погреть ноги, пожалуйста. Теплых чижей найдется на всех.

- Вот спасибочки, - тут же благодарно отозвался Зазулевский, который быстрее других снял распашную кухлянку и как раз разглядывал свои тяжелые, повлажневшие в тепле бурки, раздумывая о том, где бы просушить их за ночь.

- Наталья Александровна, давайте и ваши бурочки, - предложил он девушке. – Пристрою над печкой, вижу, там под потолком и крючья для обуви есть.

- Да, да, - согласно закивал хозяин. – Прямо на крючки и развешивайте. Сейчас у меня экономка придет, ужин подаст. Пока сидим, обувь и высохнет.

- Ну, спасибо, уважили, Викентий Михайлович, - обрадовался и Шевчунас, усаживаясь на табурет возле обеденного стола и начиная стягивать с ног унты. – Недаром говорят: держи ноги в тепле, а голову в холоде! Нам погреться очень кстати, несколько дней в нартах сидим.

- Извиняюсь полюбопытствовать, небось, аж с Каменского едете? – спросил Соколов, глядя в глаза полковнику.

- Оттуда, - ответил Шевчунас. – Попробуем завтра в Апуку попасть, в ярмарке поучаствовать. Мы интенданты, это наша работа.

- Хотите мяса купить, или рыбы? – поинтересовался хозяин.

- И того, и другого, - на это раз уклончиво ответил полковник. – Посмотрим, чем вообще богата ярмарка.

- Если рыбкой интересуетесь, то лучше моей нигде в округе не найдете. Могу продать, сколько пожелаете, - предложил Соколов. – Причем, возьму недорого, лишь бы в золотых рублях было.

- Видите ли, уважаемый Викентий Михайлович, - начал говорить полковник, передав свои унты прапорщику Серебренникову, который тут же стал пристраивать их над печью. – Слишком далеко мы уехали от основных войск, не с руки везти рыбу на собаках на такое расстояние. Хотя, поговорить можно, отчего же не поговорить, коль вы проявляете к нам добрую волю.

В это время в дом вошла экономка Глафира – дородная русская женщина средних лет, одетая в богатую, тяжелую шубу из морского кота и шапку-ушанку из рыжего калана. Громко поздоровавшись, она весело заговорила, забалагурила густым, прокуренным, почти мужским баском:

- Слышу, собаки-то чужие брешут, знать, думаю, людей понаехало издалека. А тут и Пегин зовет ужин подать. Как доехалось, гости дорогие? Как наша вам Олюторка? Тихое, да больно далекое место-то.

Повесив шубу поверх кухлянок гостей и оставшись в длинном цветастом платье с предусмотрительно надетым передником, она тут же ушла за печку, где стоял кухонный стол с чугунками да мисками, загремела там посудой, не переставая приговаривать:

- От ужина-то еще полно осталось. И борщ вчерашний есть. И рыбки нарежу сколь душенькам угодно. И хлебец гудзоновский еще имеется. Хватит всем. А наливочки-то иль самогоночки-то подавать, Викентий Михайлович?

- Подавать, подавать, Глаша! – отозвался хозяин. – Кончился пост, Светлая седмица пошла, так что все подавай – и наливочки даме и самогоночки господам офицерам. Намерзлись ведь. Все подавай, и борщ ставь!

- Наливочка-то у меня своя, - продолжала гудеть баском, приговаривать за печкой женщина. – У, ягоды здесь навалом, всякой. Я и жимолостную наливочку-то делаю, и голубичную. И смородиновую, если уродится. У меня навалом этого добра. Викентий Михайлович после рыбалки-то любит принять, любит. А я-то это и знаю! Потому и ягодку летом беру, и варенье, и наливочку – все делаю! Батюшка тут проездом был из Гижиги - так пробовал, так пробовал! А потом сказывал, что наливочку-то мою даже и в великий пост по праздникам не грех. Вот как!

От ее грубого, басистого, но такого уютного, домашнего голоса Наташе стало легко, навалилась дремота. Откинувшись в кресле и подтянув к себе ноги в теплых чижах, она провалилась в глубокий сон. Последнее, что успела почувствовать, это чьи-то добрые мужские руки, накрывшие ее тяжелым тулупом. «Ромка…», - с благодарностью подумала она о Романе Серебренникове, и уснула.

 

3.

Рыбацкий стан, стоящий прямо на заснеженном берегу над замерзшим морем - добротный, просторный. Две печки в нем, и обе гудят, пожирая дрова, соскучившись по огню за долгие дни, пока сюда не приходили люди. Пегин привел местного забулдыжку, которому поручил топить печи да греть воду казакам, чтобы помыться смогли, вот он и старается, ожидая, что перепадет ему от них и порция спиртика, бутылку которого принес подхорунжий Куренной.

Казаки разделись, распоясались, расселись вокруг центральной печки, ноги греют, обувь сушат. Устали казаки, да и невесело им, хотя спирт, конечно, обрадовал. Степан Куренной – свой, из рядовых в офицеры вышел, гражданскую прошел от самого Омска, знает, что людям надо после боя, мороза да с устатку, поэтому о спирте и еде в первую голову позаботился. А сам кружку отставил, не хочет пить, больше всех пригорюнился, чубатую голову на грудь уронил.

- Степан Васильевич, да что ж ты смурной такой, как южная ночь? – положил ему руку на широкое плечо вахмистр Семен Щербаков. – Всем горько, не ты один такой. Но держаться ж надо.

- Знаешь, Семен Яковлевич, думка одна из головы не выходит, - тихо, почти шепотом ответил ему Куренной, поднимая на вахмистра отяжелевшие от усталости, грустные глаза. – Загнали нас большевички в даль этакую, и заперли здесь. Дальше-то что? Куда подаваться будем? В Америку? Но не хочу я туда! Понимаешь, не хочу. Домой хочу, в Сибирь, в свой родной Кузнецк, в Атаманово! Невесту я там оставил, Надюшку, ты же знаешь! Выросла уж в бабу за эти годы, пока мы задом от России пятимся. Жениться хочу, детей от нее хочу, Семен Яковлевич!

- Но, но, но, успокойся, Стёпа, - погладил Щербаков плечо боевого товарища. – Живы мы, живы, а это главное. Оружие при нас, и вместе мы. Да и большевичков здесь нет, люди нас нормально привечают. Думаю, атаман Бочкарев летом предпримет что-нибудь дельное, прорвемся на запад, все – ближе к России. Давай до лета потерпим, нервы свои и себя сбережем. Недолго осталось, март к концу идет.

- Эх! – громко, в сердцах выкрикнул наказный Иван Смелов. – Чего сидим, казаки! Степан Васильевич, наливать-то будем? Уж и повечерять хочется!

- Наливай, - не поднимая глаз, подал знак вялой рукой Степан Куренной.

- Кружки, казаки! – тот час бодро скомандовал Смелов, берясь за пузатую четвертную. – Рыбки-то сколько нам отвесили, да дух от нее какой вкусный, слюна течет!

Щербаков тоже подставил кружку. Потом глянул на черного, жалкого, давно не мытого мужичонку-истопника, понуро сидящего у другой печки, крикнул ему:

- Эй, мужик, тебя зовут-то как?

Истопник с готовностью вскочил на ноги, заулыбался, обнажая гнилые зубы.

- Так, Петром и зовут! Гнилушкой дразнят.

Казаки дружно рассмеялись, разглядывая грязного мужичонку.

- Иди сюда, - позвал Иван Смелов. – Спирт любишь?

Мужичонка недоверчиво оглядел повеселевших вдруг, здоровенных казачин, оторопел было, но, бросив вожделенный взгляд на бутылку в руках Ивана, сглотнул тяжелую слюну и подошел, вытаскивая на ходу из кармана рваного зимнего пальто некогда барского, модного покроя, пустую жестяную баночку из-под консервов. Увидев баночку, казаки опять дружно рассмеялись.

- Пей, пока мы живы! – наливая спирт в баночку, приговаривал Иван. – Большевики придут, запретят вам пьянство. Что делать тогда станешь?

Поднялся с кружкой Семен Щербаков, как старший по возрасту.

- С устатку, казаки, и выпьем, - сказал он. – Чтобы тело бодрости не теряло, а душа – веры. С Богом!

- С Богом! – поддержали казаки, сидя большим кругом возле печки.

Когда выпили, потянулись за свежим хлебом и крупными нарезками балыка, в огромный чугунок на краю печки за горячей картошкой в мундирах. Смачно зачмокали, выражая удовольствие от выпитого спирта и долгожданной, вкусной еды. 

Ели казаки, нахваливая еду, но душу у каждого саднило, не только у Куренного. Давно они жили лишь настоящим, боясь думать о будущем. Кто они теперь? Почему оказались у холодного моря, на самом краю России? Куда дальше: вплавь, вброд, или пулю в висок?  Где Россия, за которую воевали, не жалея себя, побросав родные курени и станицы? Эх!..

После второй Семен Щербаков тихо, задушевно запел высоким тенором. Невеселую фронтовую песню тут же подхватили остальные.

 

Когда мы были на войне,

Когда мы были на войне,

То каждый думал о своем…

 

Все громче распевались казаки, и вскоре их песне тесно стало в рыбном сарае, забилась она в его стенах, как пленница. Привыкла песня к высокому ночному небу, жаркому походному костру и ржанью стреноженных казачьих коней. Привыкла к звону клинков о точильные камни, к бульканью кулеша в ведрах над огнем, к привольному шуму степных трав. Здесь не было всего этого, вокруг сарая лежали только ночные, зализанные пургами снега. Но пели все те же люди, которым песня всегда размягчала огрубевшие души и рвала их в клочья.

Гнилушка смотрел на поющих казаков во все глаза, боясь пошевелиться, вздохнуть лишний раз. И слезы покатились из его пьяных глаз. Никто не знал, о чем плачет этот никчемный теперь человек? Кем он был когда-то? Почему на нем старое, рваное партикулярное пальто с жалкими остатками меховой опушки на воротнике? Да и грязное лицо, если присмотреться, выдает былой интеллект. Почему он здесь, вдали от большой жизни?

Вскочил молодой казак Василий Потужных, выхватил шашку из ножен, начал джигитовать, как будто бы и не было в нем усталости. Казаки продолжали петь, никто не поддержал Потужныха. И он вскоре обмяк, с чувством бросил клинок в ножны, повесил на стену, к рыбацким сетям.

Зареванный Гнилушка молча подошел к Ивану Смелову, протянул свою баночку.

- Налей…

- Что?! – не закончив песню, сердито вскочил на ноги Иван. – Ты, мразь, спирту у казака просишь? А где ты был, когда мы ходили в атаки на большевиков? Где? Здесь отсиживался, спирт жрал!

И взял грязное, мокрое лицо Гнилушки в растопыренную сильную ладонь, привыкшую к тяжелым рубкам, и отшвырнул никчемного мужичонку в угол. Тот упал больно, перевернулся на живот, подобрал под себя ноги и заревел в голос, по-бабьи.

Щербаков подскочил к Смелову, схватил за плечи.

- Ванька, дура, брось его! Зачем!

Дернув плечом и смахнув в себя руку Щербакова, Иван сел на место и потянулся за бутылкой.

- Иди, Гнилушка, - тихо позвал он. – Иди, лешак, налью.

Казаки потянулись к нему кружками. Забулькал спирт. Опять рванули песню, но уже веселее.

- Пойду докладывать, - сказал Степан Куренной Щербакову. – Смотри здесь, чтобы казаки сильно не буйствовали. Скоро спать.

И ушел, плотно прикрыв за собой дверь сарая.

 

4.

В теплом доме Викентия Михайловича Соколова все сидели за столом при свете керосиновой лампы, заканчивая позднюю трапезу. В маленьких граненых стаканчиках светилась налитая самогонка – чистая, как слеза. Наташа находилась здесь же, усиленно борясь со сном, то и дело роняя голову на плечо Романа. Наконец не выдержала, спросила у Шевчунаса:

- Можно я пойду спать? Не знаю, только, куда.

- А ложитесь прямо здесь! – подхватился хозяин. - Я уйду в другой дом, а вы с мужем оставайтесь у меня. Вот и кровать для двоих в самый раз.

Он зашел на вторую половину дома, показывая Наташе кровать.

- Ложитесь сверху, под свои тулупчики. Занавесочкой задергивайтесь, и спите на здоровье!

Шевчунас кивнул девушке:

- Ступайте, Наташенька.

- Спасибо.

Роман проводил ее, уложил на кровать, заботливо накрыл тулупом, ласково поцеловал в жаркую щеку и вернулся за стол. Только подняли стаканчики, чтобы выпить, как вошел подхорунжий Куренной.

- Господин полковник, - начал он докладывать, но осекся, увидев, что Шевчунас приложил палец к губам.

- Тише, Степан Васильевич, Наташа уже легла, - полушепотом сказал полковник. – Присаживайтесь с нами.

Куренной разделся и, перекрестившись на образа, сел за стол на место девушки. Всем сразу стало тесно из-за его широких плеч.

- Как там казаки? – поинтересовался Зазулевский.

- Накормлены, в тепле, скоро лягут спать, - ответил подхорунжий, дотягиваясь до картошки и рыбы.- Часовых меняет вахмистр Щербаков, все в порядке.

- Ну и слава Богу, - удовлетворенно произнес Шевчунас и, повернув голову к Соколову, продолжил прерванный разговор, который, похоже, велся между ними уже давно.

- Так вот, Викентий Михайлович, Бог не в силе, а в правде, как вы знаете. А правда-матушка изначально была за нами, Белым воинством.

- А сила – за ними, - настойчиво, видимо, уже не раз это повторяя, сказал промышленник.

- Пока – за ними, - согласился полковник. – Но кто знает, что может получиться завтра, послезавтра…

- Да Бог с вами, ваше высокоблагородие, - отмахнулся Соколов. – Какое там завтра, если под ними на сегодня – вся империя, которую они уже и переименовали в четыре буквы, но, если честно, я их точно еще не запомнил, знаю только, что там целых три «С» заглавных, но как расшифровать, не вспомню.

- Видимо, наподобие Северо-Американских Соединенных Штатов, - подсказал Роман Серебренников.

- Вот-вот, - покивал хозяин. - Только слова «штатов» у них нет, другим словом обозначено.

- Мы всегда знали, что Россию они не оставят Россией, потому и воевали за нее, не щадя животов, - подал голос есаул Зазулевский. – Зачем большевичкам Россия, они и слово это вытравят и заставят людей забыть. Обидно!

- Союз! – вспомнил Соколов. – Не штаты, а союз республик!

- Жидо-масонство сплошное, демократия! – сердито процедил Шевчунас. – Что другое они могли еще придумать? Конечно, союз, общая религия, общая земля, общий стол, общая кровать. Наливайте, господин прапорщик! Обидно…

Роман взялся за графинчик, но Викентий Михайлович жестом остановил его:

- Разлито. Только господину подхорунжему плесните.

- Спасибо, я не буду, - отказался Куренной.

- За Россию! – поднялся полковник. – Выходит, осталась она теперь только здесь, на дальних окраинах! Да в наших сердцах!

- За Россию! Боже, царя храни неубиенным! – поддержал Шевчунаса есаул Зазулевский.

- Тогда и мне налейте, - попросил Куренной. – За Русь Святую я выпью.

- Извините за нескромный вопрос, господин полковник, - опять заговорил Соколов, когда все выпили и закусили. – Лично вы зачем поехали на север с атаманом Бочкаревым? Ушли бы в Японию, в Китай, как многие это сделали. А вы решили продолжить борьбу. Зачем?

Полковник, глядя в стол, думал. Затем поднял на собеседника глаза. В них не было муки, только горело отчаяние. Оно так не вязалось с обычным прибалтийским спокойствием Шевчунаса.

- Зачем? – переспросил он. – Да, я литовец, но я гражданин Российской империи, старший офицер Его Величества, давал присягу. Я воевал честно. И на Великой войне[5], и на гражданской. Я не люблю Антанту!

Полковник возвысил голос. Казалось, еще немного и он закричит, стукнув кулаком о стол, забыв об ушедшей спать Наталье.

- Я ненавижу сволочь Антанту! – еще более повысил он голос, в котором появился слабый акцент, не чувствующийся в обычном разговоре. – Идти им в руки? Уж нет! Лучше жить, или погибнуть здесь. Здесь можно бороться, там – нет, там ты только эмигрант, и вынужден играть по их правилам. Англосаксы куда больше германцев хотят погибели России! Я еще в Приморье неплохо узнал господина Бочкарева. И он понравился мне своей державной идеей, своей устремленностью, такой же ненавистью к Антанте. Я пошел за ним в эти снега, и, кажется, не жалею об этом. Не скрою, я отчасти романтик, увлекающийся человек, но нас отобрала сюда наша борьба. Мы все здесь – отборные, штучные. Вот в чем дело! Нас держит наша вера. Я православный, мало того, я из семьи священника, мой дед был православным священником на севере Белороссии. Вот в чем дело…

Не договорив, полковник замолчал и опять опустил глаза в стол. И, как показалось офицерам и Соколову, тихонько всхлипнул.

- Господа, давайте выпьем за нашего господина полковника! – поднялся Зазулевский. – Прапорщик, разливайте.

Роман тут же налил всем самогону.

- Господа, настоящему патриоту полковнику Шевчунасу – ура! – негромко, озираясь на занавеску, за которой спала Наташа, с чувством произнес Зазулевский.

- Ура! – также негромко отозвались офицеры.

- Спасибо, друзья, - Шевчунас приложил руку к сердцу. – Спасибо, мои верные боевые друзья. Нас сблизили эти снега, и мы, надеюсь, не потеряем друг друга в дальнейшей жизни. Я всем вам крайне благодарен за службу и дружбу. Спасибо!

После того, как выпили, над столом ненадолго повисло молчание. Наконец Шевчунас спросил, обращаясь к хозяину:

- Господин Соколов, как ведут себя кроваво-красные во Владивостоке?

- Поначалу сильно мародерствовали по отношению к зажиточным гражданам, - стал рассказывать Соколов. – Различными экспроприациями просто замучили. Раньше и слова такого не было, а сейчас его всякий знает и легко произносит. Экспроприация, это значит сдай то, сдай это. Ободрали до нитки. Конторы бездействовали, предприятия само собой – стоят, людям зарабатывать негде. Хочешь, не хочешь, пришлось им привлекать старых чиновников. А уж те дело знают, совсем людей обобрали, опираясь на военную силу новой власти!

- Сволочи, предатели! – заскрипел зубами есаул Зазулевский. – Мало мы их пороли.

- А японцев, говорят, все равно красные боятся, - подал голос Куренной.

- Ваша правда, - согласился Викентий Михайлович. – Боятся, заигрывают. Люди думали, хотя бы их турнут, ведь жесткая власть, но куда там, так же заигрывать стали, как и при братьях Меркуловых. Тех не любили из-за их преданности японцам, а эти оказались не лучше. Всюду русских достали. И американцы как чувствовали себя вольготно, так и продолжают чувствовать. Вон, мои соседи из компании «Гудзон Бей», потешаются надо мной, что, мол, ваша власть нам сделает!

- Директории на них нет, - вздохнул полковник. – Или Владимира Оскаровича Каппеля, царство ему небесное! Вот уж при ком сильная власть была! Но не получилось, не сберег себя Каппель, и мы его не сберегли, а жаль. Как вы полагаете, сюда, на север, большевики придут?

- Думаю, придут, - помолчав, ответил Соколов. – Там укрепятся и уж тогда пойдут сюда.

- Но ходили слухи, что Ленин в случае победы красных хотел Камчатку и Чукотку американцам продать, ничего по этому поводу не слышно? – мрачно спросил Шевчунас.

- Я ничего не слышал, - помотал головой Викентий Михайлович. – Раньше, да, говорили об этом, но это было давно, несколько лет назад, когда Ленин еще только замахнулся на Россию. Потом слухи затихли.

- Могут и продать, зачем им эти пустые окраины, - вставил сердитые слова Зазулевский. – И придется нам здесь уже не с красными, а с Антантой воевать. Веселое дело, господин полковник.

- Тогда уж первыми японцы сюда высадятся, - продолжая хмуриться, сказал Шевчунас. – У них на Камчатку давний аппетит. И казачий полковник господин Бочкарев совсем не зря привел нас сюда, предвидя десант японцев и предательство красной власти. Земля здесь голая, да ведь русская!

- Значит, партизанить будем? – с придыханием спросил Роман Серебренников, глядя на полковника. – Как наши предки в Отечественную против Наполеона!

Полковник Шевчунас поднял на Романа глаза. «Мальчишка, - подумал он. – Совсем мальчишка. Но за этими мальчишками – будущее России. Как бы только сберечь их, этих мальчишек, чтобы они дожили до будущего?»

Полковник поднялся.

- Ладно, господа, - прервал он разговор. – Пора и честь знать, не станем дальше злоупотреблять гостеприимством господина Соколова. И нам отдохнуть надо. Спасибо за хлеб-соль, уважаемый Викентий Михайлович!

- Спасибо вам, господа офицеры, за предоставленную мне честь принять вас у себя, - вставая следом за полковником, ответил хозяин.

Тут же дружно поднялись и офицеры.

- На посошок, господа! – все же предложил Соколов. – Я бы выпил за вас, последних рыцарей России. Никогда не забуду этого визита.

- Хорошо, выпьем стременную, как говорят наши казаки, чтобы завтрашняя дорожка легче казалась, - легко согласился Шевчунас. – Господин прапорщик, не обессудьте уж, разлейте еще разок.

Когда Роман разлил самогон по стаканчикам, слово взял Викентий Михайлович.

- Еще раз хочу назвать вас, господа офицеры, последними рыцарями России! Спасибо вам за жертвенность во имя Святой Руси! Видит Бог, что мы, люди не военные, промышленные, поддерживали вас, как могли. И далее будем поддерживать. Всегда мой скромный дом к вашим услугам. За вас!

- Ура! – поднял стопку есаул Зазулевский.

- Спасибо! – с чувством ответил полковник Шевчунас.

Прапорщик Серебренников и подхорунжий Куренной поддержали старших молча, одобрительными, горящими взглядами.

Когда выпили, стали одеваться. Роман принялся, было, убирать стол, но его остановил хозяин:

- Да бросьте вы, господин прапорщик. Глафира завтра уберет. Ложитесь спать.

- Хорошо, - согласился Роман, и стал прощаться с хозяином и боевыми друзьями.

Когда они ушли, он заглянул за занавеску, убедился, что Наташа крепко и сладко спит, широко раскинувшись в тепле да еще под жарким тулупом, и уселся в кресло возле печки.

«Господи, - мысленно взмолился он, - дай нам благополучия и долгих лет жизни! Спаси и сохрани нас с Наташенькой, Господи! Ведь мы только начали жить, мы с ней еще такие молодые. Отче наш, иже еси на небеси! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь, и остави нам долги наши, яко же и мы оставляем должникам нашим, и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого. Аминь!»

Снаружи, за окном дома повисла полная ночная тишина, даже собаки не взлаивали. И жизнь казалось такой мирной, такой безмятежной…

 

Глава 2.

 

1.

Степенно, по северному, начинался ярмарочный день. Немногословные коряки с раннего утра собирались кучками, садились на корточки возле чьей-нибудь нарты, дымили старыми, прожженными трубками и часами тихо разговаривали. Лишь опохмелившиеся спозаранку чукчанки с живописными татуировками на темных, морщинистых лицах начинали неподалеку что-то кричать друг другу, как будто стояли на разных берегах шумной реки. В это время их мужья в длинных, замусоленных кухлянках молча ходили вдоль длинных рядов привязанных к кустарничкам оленей, выбирая самого жирного для утренней трапезы. Выбрав, тут же отводили его в сторону и, схватив за рога, валили на бок, чтобы, сев ему на горло и прижав к снегу голову с широко распахнутыми от страха темными глазами, вонзить длинный, тонкий нож в темечко. После этого женщины замолкали и сосредоточенно принимались за разделку теплой туши. Упряжные собаки, наблюдавшие за кровавой, но аппетитной по их меркам сценой, вожделенно облизывались и, угодливо мотая хвостами, голодно поскуливали, в нетерпении дрожа лохматыми телами. Дальние же упряжки, ловя запахи крови и сырого мяса, поднимали тоскливый вой, а когда из тундры приезжала в стойбище очередная нарта, до верху груженая пушниной или оленьим мясом, начинали рваться с цепей и веревок, злобно облаивая чужих псов.

Чуть позже начинался ритуал разделывания нерпы, специально для этого убитой на море и привезенной сюда. Ее торжественно, как заведено исстари, дарил гостям ярмарки ее хозяин – крупный, дородный коряк Тылман, богаче которого не было на реках Пахача и Ачайваям. Нымыланы и анкалиты[6], как береговые люди, морские охотники, прося прощение у нерпы за ее смерть, принимались неистово стучать в бубны и один за другим выходили в широкий круг танцующих. Ритм не менялся, звуча все громче, завораживая присутствующих, и вскоре огромная снежная поляна на берегу реки превращалась в танцплощадку. Масса потных, полупьяных людей в меховых одеждах, с сосредоточенными лицами, широко разведя руки, словно крылья, играя плечами и бедрами, ритмично притоптывая, кружилась в общем норгали[7].

«Бум-бум! Бум-бум!» - стучали бубны.

Дымили костры, пар поднимался от горячих внутренностей нерпы. Окровавленные руки кромсали ножами жирное, розовое мясо. Обильно капала на снег собачья слюна. Рвались с веревок перепуганные олени. Закутанные в меха ребятишки весело бегали вокруг, мусоля в грязных ртах челёнку[8] пополам с соплями.

Все больше людей собиралось вокруг танцующих, все азартнее разгоралась пляска, все выше и гуще поднимался дым от новых и новых костров.

Почетный гость ярмарки Хачилявин – самый богатый коряк в тундре между двумя морями, истинный хозяин всех здешних мест - дарил людям сразу десять десятков оленей на пропитание. Народ громко славил его и благодарил. А он, одетый в праздничную кухлянку, стоял посередине толпы с высоко поднятой в приветствии рукой, в которой дымилась его знаменитая, известная всем жителям тундры канча-носогрейка[9].

- Эмэлкэ[10]! – громко кричал он, разрешая торговлю.

И начиналась ярмарка.

Прапорщик Роман Серебренников ходил от нарты к нарте, почтительно здоровался с охотниками, ворошил привезенную ими пушнину, разглядывая каждую шкурку, раздувая мех, проверяя мездру. Приценивался, торговался.

Нынче ярмарка мехами была богата. Много работы оказалось у Романа, поэтому ему некогда было опекать и занимать Наталью. Ее сопровождал подхорунжий Степан Куренной – здоровяк, каких поискать, красавец лицом, с тяжелой шашкой на боку и револьвером в кожаной кобуре. Могучая грудь в теплом офицерском кожушке, подбитом мехом, опоясана портупеей. На русую, чубатую голову набекрень надета черная лохматая папаха. Белые бурки скрипят толстыми подошвами по утоптанному снегу. Расступались коряки и чукчи, боязливо прижимаясь друг к другу. Великан идет с красивой русской девушкой, дорогу им, иначе казачина ненароком зашибет! 

Для Натальи все здесь – экзотика, невидаль сплошная. Купила бы себе женский пояс, богато вышитый кусочками кожи и бисером, да денег нет. Купила бы и малахайчик, опушенный белым пыжиком, да опять же в кармане пусто. Приходилось только разглядывать диковинные вещи, восхищаться. А люди приставали, завидев беленькую, розовощекую, хорошо одетую, благополучную мелгитанку[11]: «Купи, или за мимилку[12] бери. Купи, бери, однако!»

Наталья только мило улыбалась, к неудовольствию людей отнекивалась:

- Нет, спасибо, не надо…

- Все же хорош малахай! – восторгался за ее спиной Степан Куренной. – Так бы он пошел к вашему красивому личику, Наталия Александровна!

Наталья игриво поводила плечиком:

- Ой, не говорите, Степан Васильевич! Но…

И дальше шла.

Казак – следом. Не отстает, ласкает глазами фигуру девушки, любуется, тайно вздыхает. Ладному, свободному парню плохо рядом с чужой женщиной, нет уюта в душе, только глаза и радуются. Хоть им волю дать!

- Смотрите, Степан Васильевич, не американцы ли это? – вдруг вполголоса, удивленно воскликнула девушка, оборачиваясь к спутнику.

Впереди в длинной, грузовой собачьей нарте сидели трое бородатых людей в тяжелых дохах и больших меховых шапках, какие носят трапперы[13] Аляски. Они деловито попыхивали трубочками, глядя на веселую пляску северян.

- Да, не наш народец, не славяне, - тихо ответил подхорунжий. – По всему – северо-американские торговцы, за пушниной прибыли, язви их в корень. Ишь, морды-то гладкие, самодовольные.

Чужаки заметили казака с девушкой, переглянулись. Тут же один из них, одетый в ярко-рыжую собачью доху, вынул изо рта трубку и весело закричал по-русски:

- Господа, господа! Мы оч-чень рады вас видет, идите знакомь-иться!

Судя по акценту, это действительно были американцы. Поднявшись с нарты, широко улыбаясь, они дружно тянули русским руки:

- Я – Стив Гибсон, а это – мои друзья Бобби и Стив-второй, - говорил господин в рыжей дохе. – Мы каждый год приезжаем Апука на ярмарка! И вот – опять!

- А где же ваш корабль? – весело, откровенно дружелюбно спросила Наталья, удивляясь и радуясь неожиданной встрече с иностранцами в этакой глуши.

- О, шхуна – в бухта барон Корф! – смеясь, ответил Стив. – Ждет нас там, в Тиличики, а здесь – лёд. Мы живем в Олюторке, фактория «Гудзон Бей», пришлось нанять собак, чтобы сюда ехать. А вы приехали из Тиличиков, господин офицер?

Куренной, как ни отворачивался, все же вынужден был посмотреть в глаза Стива, в которых ему почудилась скрытая хитринка. Неопределенно хмыкнув, разглаживая рукой усы, он уклончиво ответил:

- Нет, мы прибыли с другой стороны Охотского моря…

- А, знаю! – обрадовался американец. – Вы из группы белого казачьего атамана Бочкарева! Знаю, слышал!

Осведомленности энергичного Стива можно было только позавидовать. А вот они, русские, про этих американцев не знали ничего, и до вчерашнего дня, пока им не рассказал об этом Соколов, не знали о фактории компании «Гудзон Бей» в Олюторке. Сколько же подобных американцев сейчас разъезжает по дальним, заброшенным властью берегам России, пока она барахтается в проклятой гражданской войне…

Видя, что русскому казаку не очень нравится разговор, и он откровенно морщится, американец тут же сменил тему, обращаясь исключительно к девушке.

- Сейчас будет гонка на собачьих упряжках, - сказал он. – Мы даем приз – полведра спирта! Вы не желаете давать приз?

- Нет! – смеясь, мотнула головой Наталья.

- Тогда делайте ставки! Сейчас будем знать, кто участник. Господа! Эй, люди! – закричал Стив, залезая на нарту и размахивая руками. – Люди, тихо!

Но бубны не смолкали, народ продолжал танцевать норгали.

Тогда молчаливый, невозмутимый Стив-второй вынул из кармана дохи револьвер, поднял его вверх и дважды выстрелил.

Женщины испуганно взвизгнули. Наталья интуитивно вжала голову в плечи. Стук бубнов затих.

- Гонка! Гонка! – снова закричал Стив, обращаясь к испуганным, удивленным людям. – Гытгын! Мынчэкэв! Янотын! Forward[14]!

- И-и! И-и! – разом зашумели, заулыбались аборигены, разгоряченные пляской. – Ток, ток[15]!

- Победитель получит полведра спирта! – перекрикивая радостные возгласы, объявил Стив. – Гонка на пять вёрст! Давайте собак! Гытгын, мынчэкэв!

- Ик! – еще радостнее загалдел народ.

- Нымелкин гыммо[16]! – крикнул сидящий в снегу пьяный нымылан, размазывая по грязному лицу слезы, выступившие от благодарности и умиления. – Ток!

Многие мужчины, долго не раздумывая, побежали готовить свои упряжки. Люди сразу забыли и о нерпе, и о веселом норгали. Умы взбудоражило волшебное слово «спирт». Целых полведра! Не один же победитель станет пить! Ик, ик!

Широко улыбаясь, Стив обернулся к Наталье:

- Сейчас будет весело, мисс! Давайте подождем.

- Подождем, конечно, - согласилась девушка.

Степан Куренной хмуро молчал, терпел ради нее. Левая рука настороженно лежала на потертом эфесе шашки.

- Вы долго еще здесь пробудите? – спросил девушку Стив.

Но за нее поспешно и сердито ответил казак:

- Сколько надо, мистер, столько пробудем!

Американец стрельнул в него серьезным, внимательным  взглядом. Но тут же, словно забыв обо всем, опять широко заулыбался и полез к Наталье с новыми расспросами:

- Вы впервые в этой тундре? Вам интересно?

Она развела руками:

- Впервые, мистер Гибсон. Очень все интересно, я просто счастлива, что судьба подарила мне такое экзотическое путешествие!

- Я рад за вас, мисс Наташа! Приезжайте к нам в Аляска, у нас тоже хорошо! Тоже аборигены! Тоже собаки, гонки!

- А чего же вы к нам торговать лезете, если у вас все тоже? – сердито спросил подхорунжий.

Стив поднял, наконец, на него глаза, коротко ответил:

- Рынок, господин офицер. Рынок.

- Рынок, - проворчал Куренной.

Наталья посмотрела на него осуждающе, тихонько дернула за рукав:

- Да перестаньте, Степан Васильевич…

Куренной отвернулся.

В это время к ним подъехали первые упряжки. Поднялся неимоверный лай. Сердито закричали на собак каюры.

Привлеченные выстрелами и шумом, пришли Роман Серебренников и два сопровождавших его казака. Улыбающийся Стив подошел к ним здороваться. Казалось, он совсем не обращает внимания на грозный вид хмурых, усталых казаков.

Когда вокруг них собралось с десяток собачьих упряжек, Стив вновь поднялся на нарту. Крикнул, обращаясь к желающим участвовать в гонке:

- Трогаться после выстрела! Ехать до старого чума на берегу Ваяма. Это чуть больше двух вёрст. Знаете этот чум? И назад! Кто первый вернется – тому спирт!

- И-и! – зашумели, закивали каюры.

Их поддержали выкриками люди.

Стив не стал ждать, когда гонщики окончательно подготовятся к старту, кивнул своему спутнику, и тот, подняв руку с револьвером, выстрелил. Тотчас же вперед рванулось несколько наиболее рьяных, разгоряченных упряжек. Но в двух из них, соседних, схватились между собой собаки, нарты опрокинулись, каюры полетели в снег, а затем побежали разнимать псов. По искрящемуся на солнце насту помчались вперед только четыре упряжки. Остальные так и не смогли тронуться с места старта.

- Ик! И-ик! – азартно, без умолку кричали люди, пока упряжки не скрылись из виду.

Куренной повернулся к Роману, сказал сердито:

- А ведь американцу все равно, сколько участвует, и кто выиграет, лишь бы спирту им дать. Уже к ночи все опять к нему полезут за добавкой, а завтра – за похмелкой. Хорошим шкурьем будет брать, сволочь…

Соглашаясь с подхорунжим, Роман добавил:

- Хитер, американец. С пьяными коряками торговаться проще. Все меха у нас перехватит за глоток спирта. И без того аборигены нас игнорируют, не очень-то прельщаются винтовками и нашими патронами. Порох берут, табак, бумагу берут, а оружие – не очень.

- Может турнуть американцев отсюда! – предложил Куренной. – Мы, все-таки, русская военная сила!

Наталья опять укорила его, дернув за рукав:

- Степан Васильевич, мы ж не варвары…

Подхорунжий сердито засопел, сжимая могучие кулаки.

Примерно через пятнадцать минут вдали показались две упряжки. Люди загалдели, перебирая имена каюров, пытаясь разглядеть, кто же из них едет первым.

- Ставлю пять долларов, что первым приедет старина Иннэ с Ильпи! – весело крикнул Стив.

Похоже, он знал в тундре многих, был здесь завсегдатаем.

Его спутник Стив-второй замотал головой, не соглашаясь с боссом. Тогда Стив крикнул людям, показывая на него:

- Мой друг не говорит по-русски, но я вам перескажу, что он не согласен со мной. Посмотрим, кто из нас возьмет мои пять долларов! А вы, господа офицеры, не хотите сделать ставки?

Казаки и Роман промолчали, сделав вид, что с любопытством вглядываются в приближающиеся упряжки, увлечены гонкой. На самом деле им неважно было, кто победит, гонка не вызывала в них азарта, да и не знали они никого из гонщиков.

- Иннэ! Иннэ! – закричали люди, поддерживая переднего каюра.

За его упряжкой, почти следом, мчалась вторая.

- Иннэ, Иннэ!

- Правильно, Иннэ! – обрадовано выкрикнул Стив. – Я оставляю деньги себе! А спирт отдаю Иннэ! Он заслужил!

Люди окружили нарту Иннэ. Воткнув остол в снег, победитель радостно поднял руки и закричал:

- Давай спирт, однако, американец! Иннэ пришел первым!

- Иннэ, Иннэ, Иннэ! – скандировали северяне.

- Ну их, - сплюнул в снег Куренной. – Уходим отсюда, казаки, сейчас начнется большая, долгая пьянка, делать здесь больше нечего. Пойдемте лучше на лед кунжу ловить, а вечером будем объедаться вкусной жареной рыбой.

За их спинами вновь ритмично застучали бубны. Люди пустились в веселый пляс. Перекрикивая шум, вдогонку казакам кричал Стив Гибсон:

- Господа! Куда же вы! Америка поит туземцев! Присоединяйтесь, вам налью даром!

Куренной снова сплюнул в грязный, истоптанный снег, выражая этим свое презрение к происходящему.

 

2.

На следующий день казак из охраны полковника Шевчунаса Иван Смелов поскребся о полог меховой палатки:

- Ваше высокоблагородие, к вам гость пожаловали - американец.

Полковник выглянул наружу. Возле казака стоял незнакомец в огромной собачьей дохе рыжего цвета и меховой шапке с длинными ушами. На рябоватом лице курчавились аккуратная бородка и небольшие усы. Рука в вязаной перчатке держала возле губ трубку. При виде Шевчунаса незнакомец расплылся в широкой, белозубой улыбке.

- Здравствуйте, господин полковник! Меня зовут Стив Гибсон, - сказал он на ломаном русском. – Я американский коммерсант. Хочу с вами иметь доверительную беседу. Позволите?

- Конечно, - Шевчунас приподнял полог, приглашая гостя входить. – Прошу, мистер Гибсон.

- Можно курить? – прежде чем войти, спросил американец.

- Пожалуйста, курите, - разрешил полковник. - Я и сам табачок употребляю.

Нагнувшись, Гибсон вошел в островерхую, маленькую палатку, в которой едва поместилась раскладная кровать с расстеленным меховым спальным мешком. Остальное место занимали кучей сваленные вещи. В изголовье, на деревянной подпорке висела горящая лампа, слабо освещавшая выбритое лицо полковника и яркие, серебристые просветы на погонах кителя. Все остальное пряталось в полумраке. Остро и кисло пахло влажными шкурами.

Полковник сел на край раскладушки и жестом пригласил гостя присесть рядом.

- Больше негде, - извиняющимся тоном сказал он.

Американец с любопытством оглядел скромное убранство походного жилища. Глубоко затянулся трубочкой, неспешно, со вкусом, длинной струей выпустил из тонких, улыбающихся губ душистый дым. Затем осторожно присел на кровать и тут же воскликнул:

- Северная ярмарка не менее интересна, чем восточный базар! Вы не находите, господин полковник?

- Я с вами согласен, мистер Гибсон, - кивнул Шевчунас. – Но что из того?

- Сколько в этом году в Апуке хороших мехов соболя, горностая, росомахи и лисиц! – словно не слыша вопроса хозяина, продолжал восторгаться гость. – Но, думаю, вам в глубинке, в дальних стойбищах удалось получить лучшие меха. Я завидую вам, господин полковник!

- Я у себя дома, в своей стране, у меня, естественно, больше возможностей, - опять согласился с американцем Шевчунас. И повторил вопрос: - Но что из того?

Американец перестал улыбаться, посмотрел на полковника уже серьезно.

- Над вами висит беда, господин полковник, - произнес он тихо. – Я имею сведения о том, что с юга подходит на собаках отряд красных, который ищет встречи с вами. Боевой встречи, как вы понимаете.

Полковник достал из бокового кармана кителя портсигар, тускло блеснувший серебром, вынул папиросу, прикурил от спички, глубоко и нервно затянулся дымом. Затем спросил:

- И большой отряд?

- Человек тридцать, с ними каюры, проводники и несколько вооруженных местных ополченцев. Всего людей около пятидесяти. Командует отрядом некто Зелков. По западному побережью двигается другой отряд, его командира зовут Чубаров. Думаю, оба отряда стремятся в Наяхан и Гижигу на разгром вашего атамана полковника Бочкарева, но им приказано по пути уничтожать все белые группы, в том числе и вашу, естественно. Армия красных всерьез взялась за Бочкарева, на Камчатку еще в январе специально прибыл из Владивостока большой отряд красноармейцев.

- Насколько я понимаю, вам, американцам, как и японцам, выгодна долгая смута на этих берегах, - вдумчиво, с расстановкой произнес полковник. – Потому и предупреждаете, чтобы они не смогли покончить с нами разом, чтобы продлить нашу агонию?

- Ну зачем вы так? – осуждающе покачал головой Гибсон, вынимая трубку изо рта. – Все мы люди, каждый хочет жить. Только поэтому и предупреждаю. Хотя, возможно, вы и сами знали эту информацию. Тем лучше. Тогда я могу приступить к изложению моего предложения к вам. Можно?

- Пожалуйста, я слушаю.

- На самом деле красным нужны не вы, а меха, которые у вас скопились. Они вас просто постреляют, а меха заберут. Жалко отдавать такое богатство в руки варваров, все равно пропьют. Поэтому я могу под расписку взять ваши меха под свою защиту, вывезти в Штаты, а уже там мы сможем их поделить. По-честному поделить, как договоримся. Вы с офицерами поедете с нами, как наши люди, а казаки растворятся в местном народишке. Уж извините, всех взять нет возможности.

Гибсон замолчал, выжидательно глядя на полковника Шевчунаса. Но тот сидел молча, опустив голову. Похоже, раздумывал.

- Я только коммерсант, большая политика не для меня, - добавил американец. – Может быть, мое правительство и хочет продолжения войны между русскими, но мне больше подходит мир на Камчатке, чтобы спокойно торговать. Я давно здесь торгую и не собираюсь уходить. Поэтому не надо искать в моих словах политики, господин полковник.

- Меха принадлежат не мне, - заговорил, наконец, полковник. – Меха принадлежат всему нашему братству - бюджету Северного экспедиционного отряда. Я не имею права распорядиться ими, не посоветовавшись. Это раз. Два: северные территории Охотско-Камчатского края и Якутии остаются вне досягаемости большевистской власти, население здесь не поддерживает красных. Это дает нам надежду…

- Не предполагал, что боевой офицер, видевший кровь, может быть таким идеалистом, - перебил Гибсон. – Оглянитесь, господин полковник. Вас, как волков, загнали в эти снега, вы заперты здесь. Сам полковник Бочкарев, насколько я понимаю, рвется в Америку, потому и скупаются меха. Какое братство, если меха и золото приисков Охотска будут принадлежать лишь одному Бочкареву! Америка – ваш единственный путь, единственный друг и спаситель! Но вы-то почему этого не хотите видеть? Там, за морем, за этими снегами теперь другая Россия! Вы лишние в ней!

- Я солдат! – возвысил голос Шевчунас. – Я очень хороший, дисциплинированный и честный солдат. И мне не безразлично, как будут произносить мою фамилию после смерти! Поэтому я доставлю наши меха Бочкареву, а там пусть решает он, как мой командир!

- Зря, - разочарованно выдохнул Гибсон. – Очень зря. Я сделал вам хорошее предложение…

- Спасибо, мистер Гибсон, - ответил полковник, вставая. – Рад был выслушать.

- Ну что же, до свиданья, - американец тоже поднялся, наклоняя голову, упершуюся в потолок палатки. – Надеюсь, за эти ярмарочные дни вы еще подумаете…

Шевчунас молчал.

Гибсон, вежливо кивнув, откинул тяжелый полог и, пригнув голову, вышел.

- Иван! – громко позвал полковник казака Смелова, стоящего у входа. – Позови есаула Зазулевского и прапорщика Серебренникова! Пусть придут прямо сейчас.

- Слушаюсь! – ответил заглянувший в палатку казак и сразу побежал исполнять приказание.

Через короткое время пришли оба вызванных офицера. Шевчунас посадил их на кровать, сам пристроился на мягких вещах, лежащих в углу. Он подробно пересказал разговор с американцем.

- Это давно должно было случиться, - задумчиво произнес есаул, комкая в руках папаху. – Удивительно, почему красные дотянули аж до двадцать третьего года, не попытавшись уничтожить нас раньше. Силы копили?

- В принципе, нам можно сворачиваться, - подал голос прапорщик. – Более или менее хорошие меха здесь уже раскуплены, особенно вчера постарались американцы. Теперь все ждут приезда других охотников, но когда они будут, никто не знает. Да и в обмен у нас уже мало что осталось. Так что, хоть завтра можем ехать. Меха я пересчитал, баланс и накладную ведомость могу представить по первому вашему требованию, господин полковник.

- А если, действительно, этой ночью и уйти? – неожиданно загорелся новой идеей полковник. – Не понравился мне этот Стив Гибсон, если честно. Такой на все пойдет, лишь бы завладеть мехами. Хищник. Они и сами под видом красных могут на нас напасть.

- У меня казаки глядят в оба, - жестко сказал есаул. – Мы тоже не лыком шиты, стрелять и рубить привычные.

- А если этот загадочный отряд Зелкова действительно идет, и в любой момент может быть здесь, или поджидает нас в фактории Тиличики? – задумчиво поскреб бритый подбородок полковник. – Зачем нам сейчас боестолкновение? Их – тридцать, а то и сорок, нас – чуть более десятка. Лучше разминуться, спокойно уйти.

- Но мы же хотели попасть в Тиличики. Или уже не пойдем туда? – осведомился прапорщик.

- Не пойдем, - твердо ответил Шевчунас. – Сразу отправимся в Каменское, оттуда – к Бочкареву в Гижигу. Надо сдать меха, освободиться от них. А уж тогда начнем и о себе думать.

- Но кругом говорить надо, будто бы уходим в Тиличики, как и планировали, - предложил есаул.

Полковник согласился. Затем продолжил свою мысль:

- И все-таки, этой ночью надо тихо уйти! Прямо этой ночью! Ярмарка проснется, а нас нет.

Прапорщик поморщился:

- Лично я не готов, господин полковник - каюр третий день гуляет, мне самому приходится его собак сторожить и кормить. Никак мой Юльтэ от спирта не очухается.

- Это плохо, - покачал головой полковник. – Другую нарту мы здесь не найдем. И, все-таки, я предлагаю уходить ночью. В крайнем случае, упряжку Серебренникова оставим, догонит позже. А вообще, это даже лучше. Заодно проследите за американцами. Да и в целом посмотрите за обстановкой после нас. Если поинтересуются, скажете, что остались ждать новую партию пушнины, а мы, мол, поехали в бухту барона Корфа, в Тиличики.

Прапорщик кивнул.

- Пушнину сдайте господину есаулу на хранение, бумаги несите мне, - продолжил полковник. – Готовьте товар, людей, но тихо и незаметно. Все, исполняйте!

Есаул Зазулевский, козырнув, вышел. Роман задержался.

- Господин полковник, можно мне оставить при себе одну винтовку и немного патронов? Спокойней будет. А то с  револьвером…

- Хорошо, - согласился Шевчунас. – И вот что: долго здесь не задерживайтесь. В крайнем случае, подождем вас на Крутом Изгибе реки за стойбищем Пахача. Помните этот изгиб? Если отсюда ехать, то сразу после стойбища, верстах в шести-семи. Как только Юльтэ хоть немного протрезвеет, сразу трогайтесь, в дороге отойдет. Некогда нам засиживаться, и растягиваться нельзя – обстановка серьезная, груз везем ценный.

- Понял, господин полковник! Разрешите идти?

- Идите, - кивнул Шевчунас. И крикнул вдогонку: – Наташу берегите, Роман Викторович!

 

3.

Лай и вой собак постоянно висели над апукским полем в долине Воды Предков, то и дело приезжали и уезжали упряжки, галдели пьяные люди, поэтому ухода обоза полковника Шевчунаса никто не заметил. Тем более что ушел отряд темной ночью. На месте его бивака, на утоптанном, грязном снегу осталась лишь одинокая меховая палатка прапорщика Серебренникова и Натальи. Проводив сослуживцев, они вернулись в нее, чтобы улечься, наконец, спать.

- Господи, - облегченно вдохнула Наташа, расслабленно садясь на раскладной стульчик, стоящий у входа, и стягивая с головы шаль. – Когда же закончатся эти толкотня, шум и гам, и мы заживем одни, спокойно, по-человечески?..

Роман зажег светильник, проворчав при этом, что жир на исходе и давно пора возвращаться на базу, в Гижигу. Затем ответил Наташе:

- А мне, наоборот, после отъезда наших грустно сделалось. Такое чувство, что все хорошее отныне позади. Хотя, если честно, у меня давно ничего хорошего, кроме тебя, и не осталось.

Он приблизился к девушке, присел возле нее на корточки и, обхватив руками талию, мягко положил голову ей на колени. Наташа стала ласково гладить его волосы. А он продолжал взволнованно говорить:

- Зачем, почему, за что Россия выбросила нас сюда, на окраину, на задворки? Как она теперь будет жить без такого огромного количества русских людей? Вот этого я не понимаю. Что же это будет за Россия? Или большевики, сменив название страны, изведут и русских? А?..

Наташа молчала. Роман крепче прижимался к ее теплому телу.

- Если пришел отряд красных выбивать нас и отсюда, то куда нам деваться?

Он поднял голову, пытаясь найти ее взгляд. Но девушка смотрела в сторону, на ее щеках поблескивали в тусклом свете лампы слезы.

- Полковник Шевчунас – честный человек, - продолжал говорить вполголоса Роман. – Но, может быть, нам действительно надо уходить с американцами? Хотя, предательство после стольких лет мытарства, боев, жертв – не для нас…

Наташа всхлипнула. Слезы теперь текли по ее щекам, не переставая.

- Предательство, конечно, не делает чести русскому офицеру, - с горечью в голосе проговорила она. –  И папа мой осудил бы вас всех, я знаю. Но если убьют тебя, убьют полковника, мне-то что делать? Здесь, с чукчами и коряками оставаться? Мне ведь только двадцать два года.

- Нет! – воскликнул Роман, вновь поднимая к ней лицо. – Тебе надо выбираться отсюда. Давно надо было выбираться! Но ты ведь не слушаешься.

- Куда выбираться? В чужую Россию? Там не осталось моего дома, только могилки, да и те, поди, сравнялись с землей, не найти…

- Многие наши ушли в Китай, кто-то подался в Монголию!

- Монголия, Китай – ты что, смеешься? Уж тогда лучше здесь, все хоть встречаются родные, русские лица...

Роман опять уткнулся лицом в ее колени, затих. Замолчала и Наташа. Но вскоре зашевелилась, тронула его за плечо, печально, просительно произнесла:

- Рома, давай, будем ложиться. Пожалуйста. Хватит, а то на сердце слишком тяжело…

Он послушно поднял голову с ее колен, привстал, повернулся к лежанке и начал поправлять спальные меховые мешки. Наташа полезла в свою старую дорожную сумку, в которой хранились ее нехитрые вещи, достала заветную маленькую иконку Божьей матери «Нечаянная радость», оставшуюся от матери. С некоторых пор только эта икона олицетворяла для нее все то хорошее, что было в прошлом и, возможно, случится в будущем, как олицетворяла и всю родную православную церковь, которой уж, наверное, не осталось в России, насколько они наслышаны.

Наташа бережно вытерла иконку рукавом, поцеловала, перекрестилась, поставила ее на стульчик, прислонив к низенькой спинке, и, опустившись на колени, горячо, сквозь набегающие слезы зашептала молитву.

Роман тоже несколько раз перекрестился, затем тихо сказал:

- Знаешь, Наташа, у нас действительно теперь только и остается, что нечаянная радость, как твоя икона. Будем ловить эти редкие, счастливые лучики…

Она слушала его, продолжая нашептывать молитву.

Роман залез в спальный мешок и вскоре затих в нем, не видимый в слабом свете лампы.

Закончив молиться и укладываясь рядом с Романом в своем спальнике, Наташа тихо призналась:

- Знаешь, меня, наверное, Бог бережет: все эти полтора года я не беременею. Обстановка, что ли, сказывается. Представляешь, что могло быть в противном случае. Подумать страшно…

- Глупая, - поцеловал он ее в голову. – Наоборот: у меня появилась бы, наконец, причина отправить тебя отсюда.

- Куда? С кем? Как? Снова да ладом ты об этом. Это ты у меня еще глупый…

- А я почему-то вспоминаю, как мы уходили тогда, в сентябре двадцать первого года на кораблях из Владивостока. Как было торжественно, патриотично, но и тревожно. Кто мог подумать, что мы окажемся в этих диких снегах, так надолго здесь застрянем…

Роман мысленно углубился в воспоминания. Наташа тоже молчала, пытаясь заснуть. А перед Романом вставали картины из недалекого еще прошлого, когда они покидали Владивосток, отправляясь на судах «Кишинев» и «Свирь» в неведомый Охотско-Камчатский край. Этот день он хорошо запомнил, как запомнил и дату – 25 сентября 1921 года.

Только что закончился молебен, и они строем, соблюдая порядок, поднялись на пароход. Духовой оркестр играл «Боже, царя храни». Плачущие провожающие кричали с берега что-то о больших опасностях, холоде и лишениях, которые ждут экспедиционный отряд на севере. Многие отплывающие, перегнувшись через борта, успокаивали родных и знакомых, бодрились сами, стараясь не пускать слезу. Холостяки выискивали глазами знакомых девушек на берегу, долго махали им, получая в ответ воздушные поцелуи. Тонко и длинно засвистел «Кишинев», басисто и коротко начал взлаивать ревун «Свири». Пароходы отчалили, а музыканты стойко, патриотично продолжали играть марши, осознавая, кого и куда провожают.

Наташи на палубе не было, она дежурила на камбузе, поэтому Роман одиноко стоял на корме, держась за мятый леер, и мысленно прощался с Дальним Востоком, как будто расставался со всей Родиной. «Прощайте, скалы, - думал он, разглядывая еще близкий берег. – До свиданья, птицы. До свидания, люди. Мы уходим далеко, за победой, чтобы, начав с окраин Руси, постепенно очистить ее от нехристей до самого сердца, до ее глубин, полностью. Лишь бы зацепиться, удержаться на краю…»

Неподалеку от него стояли супруги Биричи – особоуполномоченный временного Приамурского правительства в Камчатско-Охотском крае Хрисанф Платонович и его жена Пелагея Петровна. Они взошли на пароход последними, спешили, запыхались, и теперь стояли, поддерживая друг друга и жадно вглядываясь в отдаляющийся берег. Слышно было, как особоуполномоченный  громко говорил, подставляя лицо небу и свежему морскому ветру: «До свидания, любимая, растерзанная мать-Россия! Что-то ждет наших героев? Боже, храни нас всех!»

Пелагея Петровна, слушая слова мужа, широко крестилась и низко кланялась берегу.

Оркестр на причале все играл, хотя музыки давно не было слышно…

Абсолютное большинство уходящих воинов уже опалила гражданская война, они испытали азарт боев, горечь поражений и унижение отступлением из Сибири. Но желание дальнейшей борьбы в людях не иссякло, многие считали, что там, на севере, они возьмут реванш за все, и обязательно вернутся во Владивосток победителями. И уже отсюда пойдут дальше, освобождая сначала Сибирь и Урал, а затем и Россию от черной большевистской нечисти. Их было около полутысячи, но они ощущали себя большой, решительной силой, примеру которой скоро последуют и другие.

И вот прошло полтора года их битв и скитаний по дальним, холодным берегам Охотского моря. Неужели иссякли силы, и подошел конец. Конец? Нет, крах. Это – крах.

Или еще можно все поправить?

Жаль, что здесь, на Камчатке, они ото всего оторваны и ничего не знают. Как там отряд, какая ситуация в стране, в родной Сибири? Безмолвие…

 

Глава 3.

 

1.

Проснулся Роман еще до рассвета. Осторожно начал выбираться из спального мешка, чтобы не потревожить Наташу. Но она открыла глаза, с тревогой спросила, в чем дело.

- Ничего, - тихо ответил он. – Поищу Юльтэ, попробую оторвать его от пьяной компании. А ты не вставай до моего возвращения, понежься немного.

Ярмарка крепко спала. Даже собаки молчали. Над полем стояла такая тишина, что было слышно, как шуршат на ветру сухие дудки прошлогодней травы и пищат в норах мыши, до времени потревоженные людскими ногами. Небо посветлело, звезды потухли, над заснеженными сопками поднимался рассвет.

Утренняя стужа с ветерком пробирали до костей, поэтому надо было шевелиться. Роман осторожно, стараясь не скрипеть снегом, пошел к большой палатке американцев, которую высмотрел еще позавчера днем. Но чуткие собаки услышали его шаги, стали взлаивать – сначала редко, по отдельности, а затем подняли общую перебранку, вскоре превратившуюся в оглушающую какофонию, мигом всполошившую всю ярмарку и само стойбище Апуку, десяток яян которого стояли отдельно неподалеку. Люди, не выходя из жилищ, громко начали ругаться, прикрикивая на собак. В наиболее неугомонных псов полетели ачульгины[17], содержимое которых длинными дорожками расплескивалось по затоптанному снегу. Полотно американской палатки тоже слегка шевельнулось, и Роман едва успел спрятаться за чей-то высокий чум, как вышел Стив-второй – полностью одетый и не по-утреннему бодрый, и стал оглядываться. Постояв, он вернулся в палатку, в которой сразу же громко зазвучала сердитая английская речь. Разобрать слов было невозможно, но Роман понял, что американцы давно не спят и чем-то возбуждены.

Отойдя подальше и спрятавшись, он продолжал наблюдать за их палаткой издали. Собаки постепенно успокоились, но вдруг всполошились опять, взбудораженные новыми звуками. На этот раз из палатки вышли двое - Стив и его тезка Стив-второй. Одетые в те же тяжелые дохи, они несли в руках длинноствольные винчестеры и большие баулы. На краю поляны к ним присоединились две тощие фигуры в просторных комбинезонах, пошитых из мандары[18]. Похоже, это были чукчи-каюры. Значит, американцы собрались ехать! Уж не следом ли за отрядом?

Но где отсыпается Юльтэ? Его надо срочно найти, чтобы выезжать тоже. Необходимо догнать своих и рассказать о подозрительном поведении американцев.

Между тем тёзки Стивы стали укладывать поклажу в две большие нарты, а каюры взялись впрягать  застоявшихся собак в алыки[19].

Прокрадываясь от чума к чуму, обходя палатки и оставленные на снегу нарты, Роман пробрался к большой яранге зажиточного берегового коряка Тэткэ, в гостях у которого иногда видели пьяного Юльтэ. Из яранги доносился сильный мужской кашель и пьяная ругань. Роман рискнул войти. Так и есть, почти у входа, возле нетопленной печки-каменки на толстой подстилке из молодых веток кедрового стланика и карликовой березки лежал одетый Юльтэ. Тело его сотрясал сильный кашель.

- Юльтэ, проснись, - стал тормошить каюра Роман.

Но Юльтэ, не открывая глаз, пуская изо рта пенистую слюну, стекающую по грязному подбородку с засохшими остатками вчерашней трапезы, мычал что-то нечленораздельное и давился кашлем.

Роман стал поднимать ему голову, трясти за плечи.

- Чемоч, келек[20]! – сердито крикнул, наконец, Юльтэ, отмахиваясь от прапорщика. Но глаз не открыл.

- Сам ты келек! – заругался на него Роман. – Вставай, пьяница, выезжать срочно надо!

Из теплого полога высунулась лохматая голова хозяина.

- Русский? – спросил он, разглядывая незваного пришельца мутными, заспанными глазами. – Зачем будишь моего гостя, русский?

- Надо ехать, - ответил Роман. – А вы, похоже, много вчера выпили.

- Ой, моного! – пьяно закричала из полога невидимая Роману женщина. – Моного выпили, иссё охота!  Принеси мимиль, позалюста, русский!

Хозяин молчал, продолжая пристально разглядывать офицера.

Поняв, что каюра не добудиться, Роман ухватил его под руки, поднял, поставил на ноги, затем, присев, взвалил на себя и вынес из яранги.

Тэткэ засмеялся им вслед. Затем опустил чоыргын[21] и сердито прикрикнул на жену:

- Чемоч, кэле[22]! Пьяница!

Упряжек американцев уже не было видно - уехали, поэтому Роман в открытую понес каюра через всю ярмарку в свою палатку. Когда он волоком втаскивал Юльтэ внутрь, Наташа, уже одетая, встревожилась.

- Что случилось? – спросила она.

- Пьян без памяти, - сердито ответил Роман. – Не знаю, что и делать. Придется караулить его здесь, чтобы не сбежал, спокойно отоспался. Хотя, если честно, некогда спать, американцы куда-то уехали, проследить бы надо…

- Ой, да от спирта он не скоро отойдет, а потом еще болеть похмельем сколько будет, - махнула рукой девушка.

Роман озадаченно почесал голову, разглядывая распластанного посреди палатки на волчьей шкуре спящего каюра:

- Да, задержит он нас…

И стал думать, как побыстрее протрезвить Юльтэ и собраться в дорогу.

 

2.

Как ни спешил обоз Шевчунаса, а до корякского стойбища Пахача, что в девяноста верстах от Апуки, если ехать напрямую, через перевал долины Воды Предков, добраться за день не удалось. Заночевали в широкой заснеженной пойме реки, по которой шахма[23] вела в Пахачу.

Предыдущую ночь в Апуке казаки и каюры бодрствовали, собираясь в дорогу, поэтому здесь, накормив собак и наскоро поставив палатки, сразу легли спать, поужинав всухомятку, даже без чая.

А рано утром, едва развиднелось, злобно залаяли собаки и тут же загремели выстрелы. В палатке, где спали есаул Зазулевский и  подхорунжий Куренной, были кучей свалены мешки с пушниной, поэтому офицеры, зачертыхавшись, повыскакивали из спальных мешков и спрятались за них.

- Часовой с устатку-то уснул, поди! – тихо ругался есаул, проверяя патроны в револьвере. – Неужели красные обложили? Или местные бандиты?

- Какая теперь разница, - озабоченно отвечал подхорунжий, чувствуя телом, как пули одна за другой глухо вязнут в мешках с мехами. – Густо стреляют, трескотня-то какая…

А стреляли действительно густо, не жалея патронов. Палатку полковника Шевчунаса пули продырявили так, что она светилась изнутри, как решето. Раненый в грудь полковник пытался вылезти из спального мешка, но это у него не получалось.

«Неужели конец? – огнем прожгло мозг. – Господи, спаси и сохрани! Дай мне выбраться из этих снегов, не сгинуть в них в безвестности. Господи!..»

Еще несколько пуль вонзились в тело полковника, а следующая, пробив голову, прервала его мысленную молитву. Так и остался лежать до конца преданный России литовец Шевчунас с широко распахнутыми глазами. По щеке, смешиваясь, стекали кровь и слезы…

Зазулевский подполз к выходу и, слегка приподняв меховой полог палатки, начал прицельно стрелять из револьвера, зло приговаривая:

- Кажись, товарищи большевички пожаловали, тряпки какие-то на малахайках. Они любят красные тряпки повязывать. Да много их, дьяволов. А ну, пульку! А еще одну не хотите! А эту…

И резко замолчал, уронив голову на вытянутую руку. Из-под папахи густо потекла кровь.

- Господин есаул! – бросился к нему Куренной, успевший немного прийти в себя и подготовить оружие, насколько позволяла темнота палатки, но тут широко распахнулся полог, и черная на фоне посветлевшего неба, высокая фигура с размаху вонзила в него горячий, раскаленный, как ему показалось, штык. Пронзенный нестерпимой болью, он попытался поднять руку с револьвером, но выстрел в упор из той же винтовки отбросил его на мешки с пушниной. Он еще слышал, как отчаянно матерились казаки, отстреливаясь и пытаясь, видимо, уйти в кустарник на речной террасе, как кто-то крикнул: «Пушнина здесь!», а затем почти над ухом зазвучала радостно-деловая английская речь, и басистый, командирский голос сказал по-русски: «Да сбрось ты эту дохлятину с мешков!» и тут же кто-то удивился, беря его за плечи: «Ишь ты, здоровый какой был казачина!» И все, наступила тишина, мозг запеленало густо-красным цветом.

Но жизнь пульсировала в казаке, не покидая могучего тела. И даже когда его за руки выволокли из палатки на снег, когда раздевали, ругая за то, что искровенил хорошую рубаху, жизнь продолжала теплиться в нем. Позже, оставшись один и замерзнув на снегу, он даже смог интуитивно, в недолгие проблески сознания вползти в палатку и лечь на чью-то старую, брошенную кухлянку. Он лежал, свернувшись калачиком, зажимая замерзшими руками пробитую грудь с густо засохшей, скорее - замерзшей кровью, то и дело ненадолго приходя в себя, и все ждал, когда кто-то теплый, заботливый и нежный, подойдет к его истерзанному телу, погладит, согреет, оросит горячими слезами и оживит его. Он ждал. И дождался!

- По-моему Куренной жив! – радостно вскрикнула над ним Наташа.

И он открыл тусклые глаза.

- Да, жив! – закричала девушка. – Степан Васильевич, миленький, ты жив! Потерпи, не умирай! Миленький, радость-то какая! Жив!

И он терпел. Боли не было, боль замерзла вместе с телом. Живым и горячим оставался только мозг. Это он упорно цеплялся за жизнь, это он привычно, безмолвно молил Бога о спасении. Это он радовался теперь неожиданному появлению Наташи.

А Наташа в голос ревела над казаком, и ее слезы капали на него и обжигали раны. Возле нее и умирать было не так страшно и не так обидно…

Роман тем временем нервно ходил по окровавленному снегу, считая тела. Мысли путались, в горле стоял тяжелый, горький комок.

- Все. Убиты все, - шептал он. – Все убиты. И полковник убит, и есаул, и казаки. Боже мой, все…

Юльтэ молча сидел над мертвым братом. Только что, подъезжая сюда и не ведая о беде, он полупьяно напевал и подшучивал над Наташей, над ее неумелой попыткой произносить корякские слова. Он еще ничего не знал. Все они ничего не знали. А теперь, разом протрезвевший, Юльтэ горевал, не понимая, кто и за что застрелил его брата Кучьына. У русских война, это он знает, но зачем убили брата, ведь он только каюр…

Роман зашел в сумрак палатки, склонился над Куренным, которого Наталья укрыла меховым спальным мешком, положив под голову прострелянную, окровавленную папаху есаула Зазулевского:

- Степан Васильевич, кто это был?

Подхорунжий беззвучно зашевелил губами.

Роман еще раз внимательно обошел поляну на берегу реки. Нападавшие пришли с севера на нескольких упряжках. По всей видимости, это был отряд красных, потому что кругом в снегу валялись гильзы от боевых винтовок, которых у населения практически нет. Стреляли много. Убитых казаков и полковника раздели, одежду забрали, а тела бросили. Из каюров погиб только Кучьын, остальные на упряжках ушли с нападавшими. То ли сами ушли, то ли их увели. Меха и личные вещи забрали, продукты и оружие тоже. Несколько дырявых палаток бросили. Упряжку убитого Кучьына угнали. Ушли по своему же следу в сторону стойбища Пахача.

«Кто же вы, подлые убийцы, подкравшиеся со спины?» - думал Роман, глядя в открытые, мертвые глаза полковника Шевчунаса. Они, эти навсегда удивленные нежданной смертью глаза, словно призывали к мести. «Кто, за что, почему?» - спрашивали глаза. Ведь еще столько оставалось надежды на жизнь...

Боже, узнать бы, кто это сделал!

Они с Юльтэ сняли одну из палаток, расстелили на снегу, перенесли на нее убитых. Скорбно встали над ними, обнажив головы. И тут Роман понял, что среди убитых не видит наказного Ивана Смелова. Где Иван, где его тело? Или жив казак, смог уйти?

- Иван! – радостно, с надрывом закричал Роман, подняв голову к яркому небу. – Смелов! Иван!

- Что случилось, Ромочка? – выскочила из палатки Наташа, оставив на время Куренного.

- Нет Ивана Смелова! – снова закричал Роман. – Ивана среди убитых нет! Я все обошел, все тела достал! Нет Ваньки, нет! Где-то жив Ваня! Жив!

Наташа приблизилась к нему, обняла, уронив голову на грудь. И горько расплакалась.

- Боже, Рома, Куренной умирает, - сквозь слезы произнесла она. - Как спасти Степана Васильевича!

Роман нервно гладил ее непокрытую голову. Думал. К ним подошел Юльтэ.

- Прости меня, начальник, я нехороший человек, пьяница, - тихо сказал он. – И ехал медленно, не успел…

Роман успокоил его:

- Если бы мы выехали вместе с ними, или догнали к ночи, сейчас бы тоже лежали здесь, на палатке. Но зачем-то Бог нас уберег.

Юльтэ согласно кивнул:

- Так, однако.

- Вот что, Юльтэ, - Роман положил руку ему на плечо, - подхорунжего Куренного, нашего богатыря спасать надо. Куда-то в жилье вывезти надо. Куда, подскажи?

- Пахача близко, однако не поедем туда, - ответил Юльтэ. – Там могут быть враги, которые всех стреляли. Вот что: я возьму в нарту Наташу и раненого казака и напрямую быстро повезу их в свое стойбище Анану. Однако назад ехать придется, опять через Апуку. Но людям их показывать нельзя, злых людей среди добрых много. Домой, ко мне надо, там надежно. За день и ночь доедем. На третий день вернусь за тобой, начальник, и за братом. Забери из нарты свой имит[24], ночевать здесь две ночи будешь, однако. Вас троих собачки не утащат, надорвутся, сдохнут по дороге, жалко. Тогда все погибнем.

- Правильно, Юльтэ, спасибо, ты настоящий друг! - обрадовался Роман. – В Пахачи нам, действительно нельзя. Красные сейчас там. Вези в свое стойбище! В крайнем случае, в Апуке Наташу оставишь, а Куренного быстрее доставь в тепло, к людям. Спеши, Юльтэ, не дай ему умереть.

- Ток! – кивнул каюр.

Роман и Наташа вернулись в палатку к Куренному. Подхорунжий лежал в забытье. На губах выступила лихорадка, лицо сильно осунулось и побледнело, на щеках остро топорщилась щетина. Девушка макала в снег носовой платок и растирала виски раненого.

Роман разъяснил ей план, который они только что обговорили с Юльтэ. Успокоил:

- Ни о чем плохом не думай, я буду сторожиться, винтовка со мной, патронов много. А послезавтра к вечеру Юльтэ вернется, заберет меня.

Наташа плакала, мелко и часто крестилась и согласно кивала ему.

- Ладно, торопитесь, путь не близкий, - добавил Роман, обнимая девушку. – Береги себя и Куренного. Теперь он на твоем попечении. Живы будем – не помрем…

- Не помрем! – поддакнул каюр, заглянувший в палатку, чтобы поторопить их. – У нас ылла[25] – шаманка, она все умеет, вылечит, выходит. Только едем быстрей, однако, чтобы он в дороге не ушел к верхним людям! Оттуда ылла его не вернет.

 

3.

Почему русские убивают русских, своих братьев по крови? Убивают жестоко, не жалея. Да еще с чувством  мщения и злорадства. Почему?

Неужели накопилось столько ненависти в народе к своим правителям, что она, переполнив людей, излилась друг на друга. И продолжает литься, и нет ей конца и края. Как нет ответа о правоте каждой из враждующих сторон. У кого правда – у белых или красных? Почему, за что так отчаянно, до конца воюют и те, и другие? Роман помнил, как еще в Перми они взяли в плен красного командира батальона, который бился до последнего патрона. Это был самый настоящий русский паренек, ровесник Романа, к тому же и сибиряк. «Смелый ты парень, отчаянный», - хвалил его капитан Хлынов, командир Романа. На что красный отвечал, глядя на Хлынова с нескрываемой ненавистью: «Станешь отчаянным, если воюешь с такой мразью человеческой, как вы». Парня расстреляли, а Роман после этого долго размышлял над его словами, не понимая, почему он назвал их, христовых воинов за Святую Русь, патриотов, не изменивших присяге, мразью человеческой. Неужели так сильно и умело обрабатывают их комиссары? Но куда подевалась родная вера, где русская национальная гордость, где свой ум, в конце концов? Или не все так просто на этой войне?

Горькие мысли Романа неожиданно прервал волчий вой. Прапорщик замер, втянув голову в плечи. Затем начал озираться, вглядываясь в заснеженные окрестности. На крутом склоне сопки над речной террасой, густо заросшей тальником, а выше – кедровым стлаником, стоял светло-серый, почти под цвет зимней тундры, волк и, закинув на холку голову, издавал протяжные, леденящие душу звуки. Наверное, он был не один, зверей притягивал запах крови, невидимо витающий над местом побоища.

«Где, как вас похоронить?», - в который раз задумывался Роман, глядя на тела боевых друзей.  Придется завалить снегом, а весной вернуться и тогда уже выкопать могилу в оттаявшей земле.

Не раздумывая больше, он снял шапку и стал ею загребать снегом погибших, лежащих длинным рядком на палатке. Утоптанный ногами наст, успевший взяться морозной корочкой, сначала не поддавался, но чем глубже загребал Роман, тем он становился рыхлее. Наконец, снежная куча стала заметно расти. Но тут Роман вспомнил, что у полковника открыты глаза. «Господи!» - испугался он и начал обратно откапывать тело командира, лежащее первым. Добравшись до побелевшего, взявшегося морозом лица Шевчунаса, безуспешно попытался закрыть веки, пока не догадался отогреть их дыханием. Долго дышал в мертвые, темные глаза, ощущая запах смерти. Наконец, веки удалось кое-как натянуть на остекленевшие зрачки, показалось даже, что после этого лицо полковника умиротворилось, как у сонного, и Роман судорожными движениями начал опять забрасывать командира снегом. Стало жарко, он просто обессилил от работы, но волчий вой подгонял.

Ближе к вечеру небо запеленала серая дымка, а вскоре повалил мелкий снег. Роман перекрестился:

- Ну вот, теперь их еще и снегопадом привалит, а там – пойди, отрой лапами или недобрыми руками. Царствие вам небесное. Господи, прими души усопших друзей моих…

Он поймал себя на мысли, что побаивается называть погибших по именам. Суеверие не давало это делать, ведь он был здесь один, и еще всё могло случиться. Как бы и его имя не попало в скорбный список. Вот и волчьих воев уже стало два, если не три. Что-то ещё ночью будет…

Он перенес палатку, в которой они обнаружили раненого Куренного, подальше в тальники, закрепил ее, припорошил снегом, залез внутрь и лег в спальник лицом к входу. Заряженная винтовка покоилась под рукой.

Стало смеркаться, снег повалил гуще. Потерялась из виду снежная куча над телами погибших. И волки, кажется, замолчали. Ушли, потеряв запахи? Или притаились до поры?

Роман все время думал об Иване Смелове. Куда подевался наказный? Еще днем он еще раз внимательно обошел окрестности, пытаясь отыскать или тело казака, или его следы, уходящие куда-нибудь в заросли, прочь от побоища, но безуспешно, ни тела, ни следов не было. Оставалось предположить, что красные увезли раненого Ивана с собой, чтобы допросить, выведать информацию об отряде, а заодно и всей экспедиции атамана Бочкарева. Бедный Иван, ведь его, небось, сейчас пытают. Тогда лучше о нем не думать, иначе становится еще тяжелее, ведь помочь казаку нечем.

А волки, похоже, действительно ушли, над тундрой повисла тишина, и было слышно, как шуршит падающий с неба колючий снег.

Роман вспомнил свою родную Томскую губернию, случай из отрочества, когда они с отцом спасались от волчьей стаи на санях, которые везла лошадь по имени Лысуха. Возвращались с охоты от дальней таежной заимки, где отец оставил ружье по просьбе егеря. Дорога была хорошо наезжена, поэтому относительно молодая, сильная Лысуха резво тянула сани. И тут сзади выскочили волки. Лысуха от страха пустилась в галоп, но и волки не отставали. Те, которые пытались обойти лошадь сбоку, зарывались в рыхлый снег, поэтому вся стая вынуждена была догонять их по дороге, не сворачивая. Если бы не длинный кнут в руках отца, неизвестно, чем бы дело закончилось.

Отец, мама… Ничего-то вы не знаете о сыне, пропавшем для вас в горниле бесконечной гражданской войны. С весны 1916 года, с тех пор, как его оторвали от учебы в университете и призвали в Томскую инструкторскую школу артиллерийских офицеров, они виделись редко. За год учебы в школе лишь трижды он приходил домой в увольнение, да на германский фронт после выпуска родители его проводили. Осенью 1918 года он гостил у них две недели, находясь в единственном в своей жизни отпуске. А когда опять оказался в Томске, уже при отступлении армии адмирала Колчака, ему снова несколько раз удалось забежать к родителям, чтобы занести скромные подарки. И это – все. Но с германского фронта, а затем частично и сибирского, он хотя бы писал им, а вот с Дальнего Востока ни одной весточки послать не удалось. Они уж все глаза проплакали…

У каждого из убитых тоже есть родители, родственники, у кого-то - дети. Но узнают ли они хоть когда-нибудь о том, где и как погибли их дети, мужья, отцы, братья? 

Проклятая смута, расколовшая, развалившая великую империю, уничтожившая великий народ…

Думать об этом было невыносимо. И вообще, он не знал, о чем ему теперь думать. О прошлом – невыносимо, о настоящем – тяжело, о будущем – не о чем, его он даже не представлял себе.

Тут же вспомнилась Гижига, ее небольшой местный храм. Перед отъездом на Камчатку они всем отрядом отправились за благословлением батюшки. Мела поземка, поэтому, оставив перед храмом собак и нарты, они долго отряхивались от снега, а когда вошли внутрь, батюшка, улыбаясь, заметил:

- О вашей снежной экспедиции мы здесь будем постоянно и особо молиться.

Молился ли ты за нас, батюшка, или слова твои были сказаны лишь для приличия, к случаю? Если находил время и молился, то почему отряд погиб на пути домой? Молись хотя бы теперь за нас четверых, чудом оставшихся живыми рабов божьих Наталию, Степана, Ивана и Романа. Усердно молись, батюшка! Пожалуйста. Не забудь о нас, оставшихся здесь, в Олюторской стылой тундре…

 

Глава 4.

 

1.

Поздно вечером второго дня на реке послышался собачий лай, а вскоре на чистой, засыпанной свежим снегопадом поляне, показалось несколько упряжек. Затаившийся в палатке Роман, прильнувший глазом к пулевому отверстию в полотне, разглядел на передней нарте Юльтэ. Остановив собачек, каюр с растерянным видом искал взглядом убежище прапорщика, не узнавая местности.

- Я здесь! - крикнул Роман, откинув полог и выбравшись из палатки в рыхлый снег.

Юльтэ поспешил ему навстречу, радостно протягивая руку для приветствия.

- Я пригнал четыре упряжки, - сообщил он. – Заберем мертвых, чтобы все нормально ушли к верхним людям, нельзя казаков бросать.

- Ты правильно придумал, Юльтэ, - обрадовался Роман. – А я уж решил, что оставим их до весны в снегу, закопал всех.

- Ничего, откопаем, всех увезем, - решительно ответил каюр. И показал рукой на своих спутников, выпрягающих собак из алыков и привязывающих к кустам на краю поляны для ночного отдыха: – Со мной двоюродный брат и два племянника. Можешь им доверять, как мне, однако.

- Спасибо.

Роман подошел к каждому из родственников Юльтэ и с чувством пожал им руки.

- Наташу и Куренного довез хорошо, Апуку объехали маленько стороной, никто не видел, - стал рассказывать Юльтэ. – Ылла натерла казака травой, шаманит маленько над ним, лечит. Жарко ему, потеет, сильно кричит, однако. Завтра приедем – сам увидишь.

Брат Юльтэ по имени Тынелькут, очень похожий на убитого Кучьына, остался на ночь караулить, устроившись в застеленной шкурьём нарте, остальные тесно разместились в палатке, забравшись в кукули[26]. 

Утром, выкопав из снега убитых и загрузив их в нарты, они сняли палатку и отправились в путь. Роман ехал с Юльтэ, рядом с мертвым Кучьыном, заледеневшая голова которого то и дело стучала о жёсткий выврын[27] на неровностях шахмы. Поглядывая на покойного, Роман думал о превратностях судьбы. В отличие от Юльтэ - веселого, порой бесшабашного, не очень организованного, любителя выпить, Кучьын был серьезным, рассудительным и малопьющим человеком. Он рассказывал, что у него большая семья и очень любящая, заботливая жена. На апукской ярмарке он всем купил скромные подарки, закупил соль, которая вместе с подарками и упряжкой теперь досталась чужим людям. В отличие от своего отца, давно умершего,  и других братьев, кроме Юльтэ, которые имели оленей и постоянно кочевали в тундре, Кучьын оседло жил на озере Анана и занимался исключительно рыбалкой и охотой. На вид ему было около пятидесяти лет, значит, мог бы жить и жить. Но судьба распорядилась иначе. И вскоре его тело родственники предадут огню, а о семье станет заботиться младший брат Юльтэ.

Упряжки шли весь день, дважды останавливаясь на короткие чаёвки. Где ехали, что проезжали, Роман не спрашивал – настолько устал. Уже в темноте в лицо ударил тугой, морозный хиуз[28], а вскоре впереди  залаяли собаки, запахло дымом. Скорбный караван встречало все стойбище Анана – несколько молчаливых, озабоченных взрослых и куча галдящих детей. Среди них находилась и Наташа.

- Слава Богу! – обрадовалась она, прижимаясь к груди Романа. – Я так переживала.

- Как подхорунжий? – сразу спросил он.

- Пойдем, - она потянула его за собой.

Они вошли в просторную ярангу, тускло освещенную жирником и жаркими углями открытого очага. В центральном пологе метался в бреду Степан Куренной. В слабых отблесках света блестели огромные капли пота на его осунувшемся, заострившемся лице. На груди белела повязка, сделанная, видимо, из нательной рубашки Наташи. В изголовье виднелась иконка Богородицы. В ногах казака сидя дремала старуха, одетая в кухлянку и торбаса. При появлении людей она даже не пошевелилась. Не услышал их и Куренной.

Наташа приложила палец к губам.

- Пусть спят, - прошептала она и поманила Романа к выходу. – Похоже, ему легче, - сказала она уже наружи. – До сих пор сильно кричал, звал мать, какую-то Наденьку, еще кого-то, метался. Страшно было, я думала, умрет. Но бабушка Олэ двое суток сидела над ним, в бубен стучала, шаманила, травы прикладывала, в рот отвары вливала, и теперь он затих, только стонет, бредит. Похоже, полегчало ему. Слава Богу!

Подошел Юльтэ, сказал, что убитых они опять закапывают в снег до похорон, чтобы не отыскали собаки, и пригласил Наташу и Романа в яяну, которая неясным силуэтом на фоне темного неба высилась за его спиной, чтобы перед сном поесть свежего мяса. Но Роман, подумав, отказался - так устал и захотел спать.

- Нам поставили нашу палатку, - сказала ему Наташа и пошла вперед, показывая дорогу.

Роман вошел внутрь их маленького, темного, мехового жилища, показавшегося таким родным и уютным.

- Хорошо, что палатка осталась и вообще мы с тобой живы и здоровы, - устало произнес он, расслабленно садясь на стульчик возле входа и расстегивая на груди тулуп. – Только палатка теперь и напоминает о той жизни, когда мы все были вместе. И полковник был жив, и наши казаки. А расстрелянную палатку Куренного мы тоже привезли…

Он устало уронил руки. Шевелиться больше не хотелось, да и не было сил.

- Ложись, - заботливо сказала Наташа. – Помолиться, правда, не на что, иконку я Степану Васильевичу оставила, ему сейчас нужнее. Придется так, мысленно…

Она помогла ему раздеться, стянула с ног валенки, расправила спальный мешок, уложила на него. Некоторое время Роман еще слышал, как она жарко шептала молитву, а затем провалился в глубокий сон.

 

2.

Всю ночь женщины стойбища при свете очага и жирников дошивали белую погребальную одежду для Кучьына[29]. Покойный лежал здесь же, внутри яяны, подальше от жаркого очага. Когда все было готово, и тело Кучьына одели, а капюшон кухлянки зашили на лице, настала пора прощаться. Тело положили на землю, вокруг столпились скорбные люди. Старая Олэ взяла в руки бубен. Она пошла по кругу и, обращаясь к каждому, ударяла в бубен, громко произнося одно слово:

- Кэнакэтой[30]!

- И, - тихо отвечал тот, на кого смотрела ылла.

И только жена покойного Таммы в ответ стала всхлипывать, роняя слёзы. Но тотчас к ней подошел Юльтэ и встал рядом, показывая всем, что он теперь берет Таммы в жены, и ее дети будут его детьми. Рядом с ними молча встала Амма - жена Юльтэ. Они теперь вместе с Таммы будут вести общее хозяйство.

- Ик! – удовлетворенно воскликнула старая ылла и пошла дальше по кругу.

После этого мужчины обвязали тело ремнями и вытащили из яяны через дымоход. Следом вылезли наружу все обитатели стойбища. Последней полезла старая Олэ, убедившаяся напоследок, что двое младенцев, лежащих в меховом пологе, крепко спят.

Наташа и Роман стояли возле входа в ярангу, в которой лежал Куренной. Молчаливая траурная процессия прошла мимо них, размешивая ногами свежий, рыхлый снег. Дети с любопытством поглядывали на Романа, одетого в тулуп и шапку. К русской молодой женщине они уже более или менее привыкли.

Юльтэ махнул им рукой и подошел.

- Начальник, как своих казаков хоронить будешь? – спросил он.

- Могилу копать надо, - ответил Роман. – Сегодня и начну.

- Хорошо, - согласился Юльтэ. – Только не хорони рядом с той сопочкой, куда мы несем Кучьына. Там – наши духи.

- Я уже облюбовал вон тот склон над озером, - показал Роман на невысокую горку над стойбищем, за плавным поворотом заснеженного озера Анана.

- Хорошо, - повторил Юльтэ и побежал догонять своих.

Ветки кедрового стланика для погребального костра были заготовлены заранее племянниками покойного. На них водрузили тело Кучьына, рядом положили его праздничную кухлянку, старые торбаса, копье, которым он бил нерпу, трубку и кисет с табаком. В ногах и изголовье покойного встали Таммы и Амма. Юльтэ поджег бересту, от неё зажег костер в нескольких местах. Люди молча топтались в рыхлом снегу с наветренной стороны. Пламя разгоралось все сильнее, густо повалил дым. Вот языки рвущегося в небо огня коснулись Аммы, и она отпрыгнула в сторону. Вскоре и Таммы обожгло огнем, и она поспешно отошла от огромного, жаркого костра. Это было сигналом для окончательного прощанья. Олэ размашисто ударила в бубен, что-то зычно закричала, ведомое лишь ей – старой, опытной шаманке.

- Атавхун! Атавхун[31]! – нестройным хором ответили собравшиеся.

- Кыгит[32]! – кричала Олэ, ударяя в бубен. – Кыгит!

- Атавхун! – отвечали люди.

Наташа, внимательно и с любопытством всматриваясь в то место отдаленной от них сопки, откуда повалил густой дым, широко перекрестилась и отвесила туда низкий поклон. То же проделал и Роман.

- Царствие ему небесное, ведь он, по-моему, был крещеным коряком, - произнесла она.

Роман покивал в знак согласия, повторяя за ней:

- Царствие ему небесное, не знаю его христианского имени. Пусть душа отлетает с миром. А я теперь же пойду для наших копать могилу. Правда, не знаю, что получится – земля-то напрочь промерзшая. Наверное, костром прогревать придется.

- Иди, милый, - ответила Наташа. – А я за Степаном Васильевичем пригляжу, опять у него сильный жар начался, кашель открылся. Видно, простыл сильно, пока до нас раздетым лежал.

Стойбище Анана состояло из одной неуклюжей, кособокой яяны, сооруженной из бревен и толстых жердей, просторной яранги, в которой сейчас лежал раненый Куренной и нескольких островерхих шалашей-аяров для вяления рыбы. Шалаши возвышались над землей на высоких, кривых столбах. Возле одного из аяров теперь притулилась меховая палатка Романа и Наташи. Еще рано утром Роман присмотрел возле яяны воткнутую в снег узкую лопатку с длинной рукояткой, выструганную из цельного бревна, которая служила для установки звериных ловушек. Ее он решил приспособить для откидывания снега. А землю придумал вырубать своим походным топориком.

Глубоко проваливаясь в снег и опираясь на лопатку, он долго брел к сопочке, на склоне которой выбрал место для могилы. Похоже, летом склон густо зарастал высокой травой, а выше сплошной стеной стояли непролазные заросли кедрового стланика. Вид отсюда был широкий, стойбище лежало, как на ладони. Сразу за яяной, под террасой, начиналась узкая долина речушки, вытекающей из озера, к руслу которой по снегу была натоптана тропка, ведущая к проруби. Кому потребуется, легко найдет могилу по стойбищу.

Роману не впервой было хоронить боевых друзей. Но одно дело хоронить там, где земля поддается лопате, и совсем другое – здесь, в промерзшей тундре, где к тому же и лопаты нет. С одним только снегом он провозился до вечера. Когда стала оголяться земля, отбросил неудобную лопатку и побрел с топориком к кедрачу, чтобы нарубить веток для костра. Это занятие отняло у него последние силы. Но к тому моменту, когда на холодные снега окончательно легла ночь, снежная яма была доверху набита сухими ветками стланика. Оставалось только поджечь их и поддерживать огонь до тех пор, пока не оттает земля хотя бы на полметра. 

Потный, уставший Роман лежал на куче веток и, глядя в темное небо, на котором тускло светились редкие звезды и расплывчатым пятном висел старый месяц, думал. Почему он пошел с белыми, за что теперь и расплачивается, скрываясь в далекой тундре и хороня последних друзей? Почему? Мог ли оказаться на стороне красных и быть теперь победителем, героем? Трудный вопрос, сразу и не ответишь. К тому же многие мотивы поступков и порывы души забылись, навсегда остались в прошлом. Как всё вспомнишь, всё объяснишь даже самому себе?

Началось это еще на Великой войне, когда в окопы проникла революционная смута. Роман попал на фронт уже тогда, когда солдаты не хотели воевать, роты и батальоны устанавливали очередность дежурства на передовой, спорили до хрипоты, а то и драк. Фронтовой жизнью распоряжались комитеты, отдание чести было отменено. Все, в том числе и Роман, чувствовали себя революционерами, жителями обновившейся России. Старое вдруг надоело, обрыдло! Долой всё старое, даёшь новое! Это позже наступило похмелье, и пришла страшная догадка, что немцы и большевики здорово поработали, развалив русскую армию изнутри. Но хаос уже объял всё. Несколько раз их артиллерийский полк участвовал в боях только офицерским составом, а зимой, на самом исходе 1917 года рядовые чины совсем оставили командиров, бросили, снявшись с фронта. Тогда побежали и офицеры. Сначала по отдельности, а затем группами. Наступил крах.

В 1918 году Роман отправился домой, в Томск. На одной из станций свои же солдаты, пьяные фронтовики сильно избили его, сорвали погоны. Кругом были злоба, бесчинство, грязь. Жить не хотелось. Дважды его силой пытались мобилизовать в большевистские отряды, но он сбегал. Какая-то брезгливость владела им, когда он находился на равных среди хамоватых, малограмотных молодых людей, которые верили только в одну власть – силу. Сила оказалась у большевиков, и они пошли с ними. Простые русские ребята, отрочество и юность которых пришлись на годы смуты, до того очерствели душами, что готовы были заплёвывать, затаптывать все, что попадало им под ноги. В них не было ничего святого, а фронтовиков они и вовсе презирали. «Дурья башка» - так они называли Романа. Помнится, в первые дни он смалодушничал, старался подладиться под них, привыкнуть, стать таким же, но позже все его естество взбунтовалось. Через месяц он сбежал. Затем история повторилась еще раз.

Судьбе было угодно, чтобы он сделал остановку в Омске, отстав от поезда. Стоял октябрь 1918 года. Сибирь показалась совсем другой страной. Даже среди самых простых людей из низших слоев общества здесь не встречалось быдла. «Да что же мы делаем с собою и Россией!» - вскричала его душа. И он завернул сначала в храм, где шла служба, а затем зашел в какое-то военное ведомство Уфимской Директории. Седой, сильно прихрамывающий полковник, выслушав, обнял его: «Мальчик мой, молодец! Всякому русскому патриоту мы рады! Надевай погоны, получай довольствие и езжай в свой Томск. Погостишь у родителей, отойдешь душой, а через пятнадцать дней вернешься. Будем служить России! Будем?» Роман вытянулся и кивнул. Его тут же зачислили прапорщиком в резерв Сибирской армии. И он поехал домой, к родителям!

Какие после этого могли быть красные! Да и отец сказал ему тогда очень важные слова: «Сын, в такую пору не отсидишься. Ты принял единственно верное решение. Надо бороться за право белое называть белым, а черное – черным. Нелюдь завелась в России, и ее надо побить». И он поехал бить эту нелюдь.

Вскоре после его возвращения в Омск, к власти в Сибири пришел адмирал Колчак. Сибирская армия была переформирована. Его зачислили командиром взвода в одну из рот Кузнецкого Сибирского стрелкового полка в составе корпуса генерала Пепеляева. Полк стоял в Перми, сдерживая натиск красных. Так началась его новая война, на этот раз – гражданская.

Роман воевал с задором, но без злости. Злость появилась позже, уже при отступлении. Причем, это была настоящая злость, ненависть. Роман хорошо помнил тот бой на безымянном железнодорожном полустанке под Омском. Именно этот бой решил его дальнейшую судьбу. Не будь его, породившего в нем мстительную злость, он не отправился бы через два года после этого, пройдя трагическим ледовым походом через всю Сибирь, с казаками атамана Бочкарева на Север. Наверное, он ушел бы в Китай, покинул пылающую, недобрую Россию. И сейчас не лежал бы на этой куче кедровых веток, на будущей могиле своих последних боевых друзей. Все могло быть иначе.

Снизу, из темноты послышался призывный крик Наташи. Очнувшись от мыслей, Роман тотчас откликнулся, поднялся на ноги и пошел по своему следу в стойбище.

 

3.

- Поеду в Пахачу, - сказал утром Юльтэ. – Проверю, кто там гостит, однако. Вдруг узнаю, кто застрелил твоих казаков и моего брата. Поеду. А тебе помогут мои племянники, я сказал им. Дров нарубят, однако.

- Спасибо, Юльтэ, - поблагодарил Роман. И добавил: - Будь осторожен.

- Ладно, - ответил каюр.

В это время Наталья варила в яранге мясной бульон для Степана Куренного. По совету Олэ добавила в него мелко нарезанный сушеный хвощ, который, оказывается, прибавляет здоровья. Мясо она отдала Роману.

Насытившись, Роман отправился на работу к будущей могиле. Следом за ним пошли два взрослых племянника Юльтэ. Втроем они быстро наломали и нарубили большую кучу кедрового стланика. Отпустив парней, Роман зажег в снежной яме большой костер, прилег неподалеку на кучу стланиковых дров и опять, как вчера, окунулся в воспоминания.

Тот бой на железнодорожном полустанке он помнил до мелочей. Тогда армия адмирала Колчака оставила Омск и уходила вдоль железной дороги на юго-восток, надеясь закрепиться в Новониколаевске[33]. Сдерживать натиск красных, наседавших на пятки отступавшим войскам, остались немногочисленные батальоны омского гарнизона и несколько частей 1-й Сибирской армии. Эти отчаянные храбрецы готовы были стоять до конца, но командующий гарнизоном генерал Матковский пожалел город перед угрозой массированного артиллерийского обстрела, изменил приказу генерала Дитерихса и поднял белый флаг, запретив войскам открывать ответный огонь. Узнав о вероломном предательстве Матковского, заградительные части колчаковцев стали спешно покидать улицы Омска и уходить по железной дороге и вдоль реки Омь, пытаясь догнать свои войска.

Кузнецкий стрелковый полк, в котором служил прапорщик Роман Серебренников, понесший большие потери и уменьшившийся до двух батальонов, оторвался от преследования красных только на вторые сутки после ухода из Омска. Был поздний ноябрьский вечер 1919 года. Уставшие до обмороков, насквозь промерзшие стрелки ввалились в теплые дома того железнодорожного полустанка в районе станции Татарской и, отказываясь от воды и сухого пайка, падали в сон. Он, командир взвода, легко раненый в мякоть ноги и ослабевший от потери крови, устроился прямо на полу в полутемной комнате, по которой суетливо бегали две бабы, предлагая солдатам то квасу, то горячей картошки с солеными огурцами. Не снимая полушубка и сапог, даже не пытаясь перебинтовать или хотя бы посмотреть ноющую рану, Роман жадно выпил кружку квасу и вскоре уснул, не отягощенный заботами о нижних чинах, которых теперь опекал его заместитель. Рядом с взводным один за другим укладывались солдаты. Вскоре комната наполнилась храпом смертельно усталых людей. Угомонились и бабы, устроившись ночевать на печке. Лишь наспех выставленные часовые, вынужденные провести еще несколько часов без отдыха на морозе, залегли за копёшки сена и усердно пялились в темноту, боясь прозевать вражеские отряды. Но ночь прошла спокойно. Видимо, передовые части красных далеко оторвались от основных сил, выдохлись и тоже остановились.

Утро началось с суматошного подъема. Командир роты подпоручик Маслов, длинный и тощий, как оглобля, спозаранку ввалился в комнату, где устроился взвод Романа, зачем-то снял с лохматой, белобрысой головы папаху, и просипел застуженным горлом, обмотанным двумя разноцветными шарфами:

- Второй взвод, подъем! Полковник Щёткин передал приказ готовиться к посадке в поезд! Серебренников, вы слышите? Даю полчаса, завтракать будем в вагонах. Едем, похоже, в Новониколаевск.

- Слава Богу! Не бросили, не забыли! – с радостным надрывом вскрикнул и начал креститься пожилой ефрейтор Карпыч. Вместе с ним закрестились бабы, кланяясь подпоручику.

- Спасибо, милый. Дай Бог тебе здоровья!

Счастливое известие окончательно всех разбудило. Еще минуту назад от одной мысли о том, что снова предстоит выходить на лютый холод и тащиться пешком по снегу неизвестно куда, всякую минуту ожидая налета красных и перестрелки, никому не хотелось не только вставать, но и шевелиться. Но неожиданно пришло спасение. Какая приятная удача!

- Что за поезд? – крикнул Роман, но подпоручик уже вышел, плотно притворив дверь. По полу прокатился вал морозного воздуха. Роман поморщился, выпрямляя раненую ногу. Осторожно сняв продырявленный пулей сапог и подняв затвердевшее от крови, порванное галифе, глянул на опухшую, туго забинтованную щиколотку чуть ниже колена. Похоже, рана под бинтом подсохла, взялась корочкой, поэтому болела при всяком прикосновении. Но перебинтовываться не осталось времени, да и нечем, поэтому, опустив на место штанину, Роман начал обуваться, а затем поднялся на затекшие за ночь ноги.

- Давай-ка, ребята, прибираться и выходить строиться. Наши все с нами, или по другим местам ночевали?

- В соседнем доме спят четверо, да на часах Петров с Черныхом, - ответил замкомвзвода ефрейтор Иван Петелин, который ночью менял караул и обошел все дома полустанка.

- Нехорошо, - пробурчал Роман, пытаясь посчитать бойцов, находящихся в комнате. – Получается, сильно нас побило, семь человек потеряли. Я-то поначалу Ильина тащил, отстреливался кое-как, а потом и его убило, и меня царапнуло…

- Может в обозе у раненых еще кто есть?

- Дай-то Бог, чтобы так. Документы убитых, если кто-то брал, в поезде сразу сдать мне или подпоручику. Одна надежда, что красные не до конца обасурманились, похоронят наших, как христьян.

- Попов у них нет, не отпоют они…

- Ладно, после сами отпоем, как вернемся. Тогда уж всех отпоем, помянем.

Солдаты неохотно, тяжело поднимались, поправляя на себе непросохшую одежду, собирая тощие котомки, проверяя винтовки, подсумки.

- У меня и патронов-то уж не осталось…

- А мне цевье в щепки раздолбало, чинить теперича надо.

- Ладно, хоть цевье, могло и хуже…

Постепенно все приготовились к выходу, смотрели на взводного. Кто-то пытался доспать на ходу, притуляясь к косяку или стене.

- Удачи вам, мужики, - напутствовали стрелков заплаканные бабы. – Мы-то уж как-нибудь. Небось, и у краснюков есть русские, придут - не тронут.

Одна из них, старшая, неожиданно сорвалась с места, схватила облезлую табуретку, подставила под образа, торопливо сняла с полки темную икону Божьей Матери, сверху перекрестила ею столпившихся у дверей солдат.

- Да хранит вас заступница наша, владычица небесная…

С тем они и вышли на утренний мороз. За ночь еще поддало, поэтому сразу защипало носы и щеки. О-хо-хо, некстати красные навалились, плохо воевать зимой. Да война, видать, всегда некстати…

Из дощатых, кривых домишек полустанка, притулившегося к железной дороге между чахлым перелеском и черной, не застывшей еще рекой, неохотно выходили заспанные стрелки в мятых шинелях. На плечах  жалко, неопрятно топорщились такие же мятые темно-зеленые погоны с белой окантовкой. Серые папахи вкривь и вкось сидели на лохматых, чубатых головах.

- Сибирцы, стрелки доблестные, мать вашу, бодрей! – послышался голос командира батальона поручика Иванцова. – Не время раскисать! Соберись!

Строились долго, не находя привычных соседей по строю, потерявшихся под Омском, навсегда оставшихся на железнодорожных путях, в снегу, или отставших невесть где и насколько.

- Ротным пересчитать личный состав! – звучно скомандовал Иванцов.

- Первый взвод – двадцать.

- Второй – двадцать два.

- Третий – восемнадцать…

Вскоре ротные побежали докладываться. Выслушав их, Иванцов снял папаху, на ресницах блеснули предательские слезы.

- Братцы! Вот и осталось нас от двух рот батальона сто шесть чинов в строю. Правда, пока не знаю, сколько наших в обозе. Простите, братцы, что не смог всех уберечь. Разбор минувших боевых дней проведем позже, а сейчас прошу об одном: не падайте духом. В нашем положении этого делать никак нельзя. Помните, что мы – сибиряки! Отвечать не надо, но спасибо за службу, братцы!

Солдаты хмуро смотрели на командира. Нет, его ни в чем не винили, просто радоваться было нечему, да и устали здорово.

Поручик Иванцов поддернул шашку, поправил папаху и легкой трусцой побежал на доклад к полковнику.

Три поредевших батальона Кузнецкого полка 2-й Сибирской стрелковой дивизии выстроились вдоль полотна железной дороги. Во главе строя браво тянулись в струнку рослые стрелки с полковым  знаменем, по белому полотнищу которого были золотом вышиты православный крест и девиз «Сим победиши». 

Полковник Щёткин, принявший доклады от командиров батальонов и вспомогательных рот, скомандовал вольно и пошел вдоль строя. Со многими из этих солдат он начал служить еще в окопах Великой войны. Затем встретился вновь под знаменами Директории, после - армии Колчака. Он знал своих солдат, сибирцев, знал их преданность присяге и любовь к православной родине. Они умели воевать. Они ни разу не подводили его. Впервые их так крепко побили.

- Знаю, обидно, - подойдя к Карпычу и положив руку на его плечо, сказал Щёткин. –  Помнишь, Иван Карпыч, на Ишиме мы тоже драпанули от них, как от медведя. Ну и что! Отдышались, отошли, стыдно в глаза было смотреть друг другу, но ведь после так поддали большевичкам, что от них пух полетел. Ведь было, раззадорило это нас, кровь заиграла! Можем! А здесь нас предали, мы растерялись, оказались неготовыми к вероломству и агрессивному натиску противника. Но задачу мы выполнили: дали войскам отойти, переформироваться, на своих плечах держали противника.

Полковник отошел от строя так, чтобы его видели все. Громче зазвенел его голос:

- О погибших будем помнить, молиться, свечки в храмах ставить, спасибо им за геройство, - он снял папаху и перекрестился. - Я получил сообщение, что в течение ближайшего часа сюда подойдет из тыла поезд, который высадит свежий заслон и заберет наш полк. Заслон найдет наших однополчан и достойно похоронит. А мы едем в Новониколаевск на лечение, отдых и пополнение. Интенданты позаботятся о вас в вагонах. Желаю вам здоровья и долгой жизни во имя Родины! Спасибо за службу, дорогие сибирцы!

Полковник вытянулся в струнку и приложил руку к папахе.

- Рады стараться ваше высок-бродие! – хрипло, не очень стройно прокричали батальоны.

И тут же прозвучала команда:

- Разойдись! По левую руку поротно становись!

Роты поспешили перестраиваться. Роман, припадая на больную ногу, пошел искать свое место в новом строю. Встали перед Иванцовым.

- Далеко не расходиться, - напутствовал командир батальона. - Как засвистит паровоз, сразу – строиться. Первая рота выставит караул. Взводным разрешаю сходить в обоз, поискать своих. Только быстро! Всё!

Когда разошлись, Серебренникова окликнул ефрейтор Иван Петелин:

- Роман, падаю, спать хочу, две ночи, считай, на ногах. Ничего не могу с собой поделать. Разреши где-нибудь прикорнуть, а…

- Поспи, Вань, - разрешил Роман. - Только накажи Карпычу, чтобы разбудил. Мало ли, вдруг поезд быстро придет. Дуй в теплый дом, к бабам, где мы ночевали. А я – в санитарный обоз, ребят поищу, может быть, там кто есть.

Иван с благодарностью дотронулся до его предплечья:

- Спасибо. Не беспокойся, не подведу.

И пошел на расслабленных ногах к домикам полустанка.

 

Костер, прогорев, с шумом ухнул в оплавившуюся снежную яму. Роман поднялся и большими охапками стал подкидывать в огонь свежих веток кедрача. Пламя вновь поднялось и загудело.

Он вернулся на место и опять прилег на свежие ветки. Тепло от близкого большого огня согревало тело, но сердце и мозг оставались холодными. Память работала четко и скорбно.

Да, с тех пор он уже никогда не встречал своего боевого друга Ивана Петелина. Наверное, Иван попал в плен к красным. Или погиб в перестрелке…

Обоз санитарной роты – кони, несколько подвод, кухня, походная амбулатория в специальной коляске - расположился на самом краю полустанка, у леса. Лежачих раненых занесли в тесный домик обходчика. Медперсонал расположился в холодном сарае для инструментов, где поставили железную печурку, натопили, и полковой врач смог проводить операции, наскоро вынимая пули и мелкие осколки из стонущих, окровавленных людей. Сюда и заглянул Роман в поисках своих бойцов. Операции уже закончились, в углу, возле печки, сидя на перевернутом ящике, дремал молодой человек в грязном медицинском халате, густо заляпанном кровью. Открыв глаза, он посмотрел на вошедшего офицера, затем перевел взгляд на его ногу, видимо, обратив внимание на то, что прапорщик прихрамывает, а сапог порван.

- Вы ранены, господин прапорщик?

Роман отмахнулся:

- Ерунда, чиркнуло. Бойцов своих высматриваю, вдруг, кто к вам попал.

- Там смотрите, в домике, - кивнул на дверь медбрат и снова устало закрыл глаза.

Роман направился к домику обходчика. Под сапогами мирно хрустел свежий снег. На крылечке домика стоял богатырского роста человек в наброшенной на плечи шинели с погонами капитана медслужбы. Из-под шинели выглядывал белый халат, напрочь пропитанный кровью. Это был полковой врач капитан Чубатько, известный всему полку, как человек необычайной силы, но добрый и отзывчивый. Рядовые часто пользовались этим, прикидываясь больными, чтобы получить от доктора спирту.

- Здравия желаю, господин доктор, - козырнул Роман.

Чубатько кивнул. На его крупном, мясистом носу, под седым чубом строго сидели очки. Седеющая борода клином торчала вверх, как у Ивана Грозного с известной картины. В толстых пальцах увесистой руки была зажата дымящаяся папироса.

- Я смотрю, вы сильно хромаете, прапорщик, сапог пулей изорван, - густо пробасил доктор, кивнув на ногу Романа. – Я не помню, чтобы вы ко мне обращались. Надо посмотреть.

- Своих ребят высматриваю, господин капитан, - ответил Роман. – А нога… На вылет прошло, легко, уже засохло.

- Это вы так думаете, что легко, - возразил капитан, затягиваясь папиросой. – А потом полковник Щеткин жалуется, что офицеров в строю нет. Зайдите, я гляну ногу, много времени это не займёт.

- Хорошо, зайду. А как насчет моих?

- Увы, ваших нет, я всех раненых уже переписал, из иванцовских вообще никого нет. Вы же из батальона Иванцова, насколько я знаю?

Доктор швырнул окурок в снег, поправил на плечах шинель и, открыв скрипучую дверь домика, вошел внутрь. Следом протиснулся, прижимая к бедру шашку, Роман.

Сразу пахнуло крепким настоем пота, крови, хлорки. На полу вповалку лежали раненые, белея в полумраке свежими повязками. Кое-кто из них тихо постанывал. Жарко топилась печь, над которой сушились развешенные полотняные солдатские рубахи. Возле печи, сидя на стуле и привалившись спиной к грязной, давно не беленой стене, спала молодая женщина, одетая в офицерскую полевую гимнастерку без погон и длинную, узкую юбку серого цвета. Ее стройные ноги в кожаных сапожках были вытянуты вперед, к проходу, и Серебренников не решался обойти их, боясь задеть и потревожить женщину.

- Идите сюда, к окошку, - шепотом позвал доктор, остановившийся в глубине этого тесного, мрачного и душного помещения возле стола, приставленного к подслеповатому окну с грязными стеклами. – Анисью Павловну тревожить не будем, - добавил он, - она и так всю ночь глаз не сомкнула. Я сам все сделаю.

Милое личико девушки, опушенное светлыми волосами, было обвязано белой косынкой с узлом сзади, на шее. Тонкие губы чуть приоткрылись, в их нижнем уголке слабо пузырилась от неслышного дыхания слюна. Она действительно спала, уронив руки на колени. Сердце прапорщика тронула нежность. Он старательно обошел Анисью Павловну, приблизившись к доктору.

- Садитесь прямо на стол, я стяну с вас сапог, - по-прежнему тихо приказал Чубатько.

Роман послушно примостился на край стола и, морщась от боли, закинул на стол больную ногу. Доктор положил тяжелую руку на его колено, слегка придавил, другой же рукой плавно стянул сапог. Упав, он стукнул кованым каблуком об пол. Но даже этот громкий и резкий звук не смог разбудить молодую женщину. У нее лишь легко дрогнули веки. Роман смотрел на ее лицо, одновременно любуясь и думая о том, чтобы она не проснулась и не увидела его грязной, окровавленной портянки.

Доктор осторожно начал разоблачать его ногу, ворчливо приговаривая:

- Я так и думал, что рану не обработали. Небось, кто-нибудь из солдат вязал? Ох уж эта мужицкая безалаберность. Ну и что, что некогда… Больно?

Роман, сжав губы, отрицательно помотал головой.

- Сейчас дерну – будет больно, - предупредил доктор.

Роман тихонько охнул, когда доктор оторвал присохший край бинта от раны, продолжая смотреть на Анисью Павловну. Кажется, теперь она стала просыпаться, зашевелилась, повела затекшими плечами.

Доктор через очки осматривал рану, удивленно хмыкая:

- Действительно, не гноится. Это неплохо, неплохо…

В это время за окном, недалеко от их домика неожиданно раздался взрыв. Задребезжали стекла.

- Мать честная! – всем телом вздрогнул доктор.

- Ой! - следом за ним испуганно вскрикнула девушка, вскакивая со стула, не понимая спросонок, что произошло.

- Неужели красные? – ужаснулся Роман, не зная, что же теперь делать ему – разутому, с открытой, кровоточащей раной.

Заворочались на полу раненые, кто-то крикнул:

- Нас не оставьте, родные! Доктор!

- Анисья Павловна, перевяжите, пожалуйста, прапорщика! – громко приказал доктор, видя, что девушка поднялась со стула. Отпустив ногу Романа, он поспешно натягивал на себя шинель прямо поверх грязного халата. – Выйду, гляну, что там…

Только доктор выскочил за дверь, как рвануло еще раз, затем начались взрывы один за другим. Все в домике заходило ходуном, со стен посыпались остатки штукатурки.

- Это уж точно наскочили красные! – закричал Роман, пригибаясь к столу. – Сестра, замотайте как-нибудь, чтобы быстро!

Анисья Павловна, сообразив, наконец, что от нее требуется, подбежала к нему, взяла за ногу, осматривая рану. Руки ее подрагивали.

- Сейчас, сейчас, миленький, - приговаривала она привычно, промокая кожу вокруг раны дезинфицирующей жидкостью. – Господи, где у нас бинты? Где бинты?..

Очередной взрыв раздался совсем близко, волной открыло дверь, зазвенели разлетевшиеся вдребезги стекла. Раненые пытались встать, громко проклиная свое беспомощное состояние.

- Да бросьте вы карболку! - резко крикнул Роман, хватая девушку за руки. – Бросьте! Не надо ничего! Дайте кусок простыни!

Анисья Павловна, не раздумывая, сорвала с головы косынку и протянула прапорщику. Он обмотал ею рану, сверху навернул портянку, соскочил со стола и, подобрав свой продырявленный сапог, стал поспешно обуваться. Девушка, нагнувшись, удерживала его, пытаясь помогать, что-то говорила, но он ничего не понимал, зная только одно: надо бежать в батальон, надо отражать атаку.

Выскочив за дверь, он тут же кубарем полетел в снег, свалившись с разбитого взрывом крылечка. Искромсанные в щепу доски валялись поодаль. Теперь снаряды рвались вдали от домика обходчика, как раз там, где строился полк несколько минут назад. Но оттуда уже огрызались одиночные винтовочные выстрелы. Похоже, командиры опомнились и попытались, наконец, организовать оборону. Над головой Романа свистнули пули. Встав на ноги и, пригибаясь, он забежал за домик, остановившись как раз напротив разбитого окна, из которого смотрели испуганные глаза Анисьи Павловны.

- За дверь не выходить, оттуда стреляют! – крикнул он. – Я их сдержу, пока есть патроны в револьвере.

Осторожно выглянув из-за угла, он увидел, что из ближнего леса бегут к железной дороге люди с винтовками наперевес. Тщательно прицелившись в одного из них, он выстрелил. Уронив винтовку, боец упал. Остальные залегли в снег. Тут же по бревнам домика защелкали пули, выбивая длинные, сухие щепки. В ответ из-за спины Гребнева застучал пулемет. Оглянувшись, он увидел, что это свои заняли оборону за сараем, в котором медики врачевали раненых. Кто-то бежал оттуда к Гребневу, прикрываясь пулеметной стрельбой, то и дело падая в рыхлый снег.

- Как раненые, господин доктор, живы? – спросил подбежавший унтер-офицер, ложась рядом в снег и прижимаясь к стене.

- Не доктор я, - огрызнулся Роман. – Доктор, наверное, в сарае. А раненые здесь, в порядке пока.

- Сарай пустой, мы проверили…

- Тогда не знаю…

Орудие красных неожиданно замолчало. Может быть, снаряды закончились, а, может быть, орудийный  расчет постреляли. Зато со стороны противника зачастили винтовочные выстрелы. Гуще всего они доносились оттуда, где находился станционный поселок. Похоже, там разгорался нешуточный бой.

- Надо их выбить из этого леска, и вывести из домика раненых, - показывая в сторону леса, на краю которого залегли красные, объяснил Роман. – Сможете, унтер? Кто там у вас старший?

- Я и есть старший.

- Организуй, у тебя ж пулемет. А то мне к своим надо, взвод-то мой там, - махнул Роман в сторону поселка.

- Так нас и прислали за ранеными, господин прапорщик. А к поселку не пробьетесь, отрезали его, война там, подстрелят…

Вдали, за снежной пеленой протяжно засвистел поезд.

- Слава Богу! – радостно сверкнув глазами, перекрестился унтер-офицер и, повернувшись в сторону своих, призывно замахал руками, приказывая им бежать сюда, к стенам домика.

Длиннее застучал «Максим». Прикрываясь его очередями, солдаты унтера один за другим перебегали к ним, стараясь, чтобы красные не видели их за домиком.

Паровоз свистнул совсем близко. Кто-то вдали, в стороне поселка крикнул «Ура!». Его поддержали нестройные крики. Чаще захлопали выстрелы. Возобновили стрельбу и красные, залегшие между лесом и железной дорогой.

- Мать вашу, пулемет давайте сюда! – закричал унтер-офицер своим, оставшимся за сараем возле пулемета.

В это время из окна выглянула Анисья Павловна с заплаканным лицом. Позвала Романа:

- Господин прапорщик, нам как быть? Раненые волнуются. Похоже, поезд подошел.

- Да, поезд подошел, но нам к нему надо еще пробиться. Сейчас!

Морщась от боли, Роман встал. Затем попросил одного из солдат, чтобы тот помог ему влезть в окно. Протиснувшись внутрь через тесные рамы, он оказался на столе, где только что доктор осматривал ему рану. Спрыгнув на пол, он скривился, почувствовав острую боль в ноге. В сапоге хлюпала теплая кровь.

- Ребята, сейчас мы вас вытащим отсюда, - успокоил он раненых, сидящих и лежащих на полу. Глаза их призывно горели в полумраке. Каждый как будто безмолвно взывал: «Меня, меня не забудьте!»

- Унтер, давай сюда двух бойцов! - крикнул Роман, перегибаясь через стол и окно. - Раненых будем вытаскивать!

В окно влезли двое. Осторожно поднимая раненых, они подавали их наружу. Там их укладывали прямо на снег.

- Теперь вы, Анисья Павловна, - попросил Роман девушку, когда последний раненый оказался на улице. – А где ваша верхняя одежда?

Ее офицерский полушубок без погон висел на вбитом в стену гвозде. Он снял его, подал девушке. Она бесстрашно полезла в окно. Снаружи ее приняли солдаты. Смущаясь их рук, на земле она одернула на себе юбку, отряхнула гимнастерку и полушубок. Еле слышно прошептала:

- Спасибо…

Поезд призывно загудел. Видимо, пришло время посадки. Надо было спешить.

- Вот что, унтер, - Роман наклонился к унтер-офицеру, - давай пулемет сюда, пусть отсекает, остальные понесут на себе раненых.

Унтер-офицер тут же послал к сараю солдата. Остальные, поочередно выглядывая из-за двух углов домика, открыли стрельбу по красным. Анисья Павловна, несколько успокоившись, наклонялась над ранеными, шепотом утешала их, поправляя повязки.

Наконец, двое бойцов, подхватив пулемет, рысцой побежали от сарая к домику. Со стороны красных захлопали выстрелы. Один из пулеметчиков упал, не добежав метров десять. Второй, невзирая на стрельбу, тут же впрягся в пулемет и прикатил его к стене. Раненый пулеметчик пополз следом.

Когда заградительным пулеметным огнем надежно отсекли красных, бойцы подвое взяли нескольких раненых и понесли их за сарай и далее, к поезду. Оттуда им навстречу уже спешила помощь. С последним раненым побежала и Анисья Павловна. Прикрывая ее, сверкая оголенным револьвером, сильно хромая, следом пошел Роман.

Они загружались в последний вагон. Запыхавшийся унтер-офицер, без папахи, в расстегнутой шинели, тащил своего раненого пулеметчика. Следом трое бойцов тащили по снегу пулемет.

- Быстрей, быстрей! – кричал кто-то, стреляя в воздух из револьвера.

И вдруг прямо на них из-за вагона выскочили несколько красноармейцев. Молодой парень с перекошенным азартом лицом почти в упор выстрелил из револьвера в спину унтер-офицеру. Вскрикнув, тот завалился набок, роняя раненого. Вторая пуля попала в девушку. Роман слышал, как она охнула, интуитивно подхватил ее, закричав в злобе и отчаянии набегающим на них красным:

- Что ж вы делаете, сволочи! Раненые это! Зачем в девчонку-то стрелять! У-у!

Он еще успел увидеть раскрасневшееся, потное лицо стрелявшего парня, когда сверху, с вагонов дружно захлопали выстрелы, и красный сразу упал, схватившись за живот. Рядом повалились другие. Подав в вагон обвисшую на его руках девушку, и убедившись, что солдаты держат ее крепко, Роман обернулся. Подстреленный красноармеец, подняв голову с горящими ненавистью глазами, пытался вытянуть руку с револьвером, чтобы выстрелить.

- А-а! – дико закричал Роман, перекидывая револьвер в освободившуюся левую руку и выхватывая из ножен шашку. – А-а!

Он остервенело рубил дыбящуюся от его ударов, парящую горячей кровью спину красноармейца до тех пор, пока его не оттащили солдаты. Они же и помогли ему взобраться на подножку вагона. Поезд почти сразу тронулся.

- Слава Богу, оторвались! – облегченно перекрестился рядом пожилой солдат.

Другой тихо ругался:

- Говорили, что нам на смену заслон придет. Жди, придет, как же! Ни одного бойца не привезли, поезд пустым приехал.

- Скажи спасибо, что вообще приехал и нас забрал, не бросил, - возражал ему третий.

Было слышно, как с крыш вагонов бойцы продолжали отстреливаться. Раненая Анисья Павловна лежала на полу тамбура на постеленной кем-то шинели. Солдаты держали ей голову. Ее огромные, потемневшие глаза были широко открыты, но ничего не видели.

Придя в себя, Роман обнаружил, что сидит на корточках здесь же, в тамбуре, привалившись спиной к стене, и продолжает держать в руке окровавленную шашку. Он разжал кулак, и она со стуком упала рядом с девушкой. Ее напряженное от боли лицо слабо дрогнуло.

«Слава Богу», она жива, чувствует», - подумал Роман. И обессилено уронил потное лицо в окровавленные, липкие, мелко подрагивающие ладони.

«Гонят, гонят. Почему они нас гонят?» - тоскливо думал он. И злость подступала к горлу, готовая выйти наружу стоном, хрипом, криком.

С тех пор он воевал совсем по-другому: зло, расчетливо, с холодной местью в сердце. И в бою всегда вспоминал раненую медсестру Анисью Павловну, которую они тогда благополучно довезли до Новониколаевска и сдали в лазарет. Больше он ее не встречал, но помнил всегда, как и тот бой под Татарской.

Вспоминая это, Роман почувствовал, как непроизвольно сжался правый кулак, будто бы в нем лежала шашка.

- Сволочи! – вслух выдохнул Роман, выхватывая из кучи дров толстый сук кедрового стланика и резко ломая его руками. – Сволочи, загнали, как волков!

Он вскочил на ноги, схватил топорик и, прыгнув в дымящуюся снежную яму, где костер уже прогорел, стал в сердитом отчаянии мелко долбить оттаявшую, почерневшую землю, перемешенную с углями и жаркими головешками. Запах горелого торфа пьянил, от едкого дыма кружилась голова, но надо было успеть как можно больше надолбить оттаявшей земли, пока оголившаяся от снега тундра вновь не схватится морозом. И он долбил, долбил, долбил, безжалостно иззубривая лезвие топорика о мелкие камни и упругие корни кустарников, периодически вытирая грязной ладонью пот, густо стекающий по всему лицу. Могила нужна была просторная, широкая, чтобы уложить покойных в ряд, поэтому работы у него было не на один день.

………………………………………………………………………………………..

 

Назад к списку